- Откуда вы знаете?! – Нарепшина смотрела на Штольмана во все глаза.
- Полицейские порой умеют выслушивать исповеди не хуже священников – а может, простите за крамольные слова, и лучше... Не хотите говорить – не смею неволить. А хотите – выскажитесь; вдруг легче станет. Вы ведь все искали того, кто поймет; считайте, что нашли...
- Да ведь вы почти все уже и рассказали. Одного не пойму: ну зачем? Зачем ему все это было надо? Играть сердцем женщины, которая так искренно его любит... Почему нельзя любить просто, доверчиво, искренне в ответ? Для чего нужно непременно мучить? Он ведь как делал - поочередно – то он меня любит и на руках носит – то вдруг внезапный приступ обвинений, причем на пустом месте... Мог оскорбить из-за книжки, которая лежит на столе: «Такое читают только пустые, неумные женщины» - и уйти прочь... Или из-за шляпки, ленточки... из-за какого-нибудь невинного вопроса или замечания... Посмел бы кто другой так со мной поступить – я бы немедля прогнала его прочь... но я ведь уже успела к нему привязаться... То – вспышка безумной ревности на пустом месте... А потом снова океан любви, и веришь, что все позади, все хорошо...
Но если поначалу океан любви лишь на минуты прерывался скандалами – то постепенно любви становилось все меньше, а сцен, упреков, злых истерик – все больше... и каждый раз он умел повернуть это так, что виновата получалась я. И я искренне верила, что я и впрямь виновата... я старалась исправиться, заслужить его прощение – но чем больше старалась, тем больше он бесновался... Я была уже как загнанная, чуть живая... Не могу понять сейчас, очнувшись, как я могла быть так глупа и слепа! И знаете, я однажды подошла к зеркалу и ужаснулась – я была черная, как бывают тяжелобольные люди, с кругами под глазами, худая, измученная...
Она помолчала.
- Милочка и Оленька... мои дочки – они пытались мне открыть глаза на него; дети, а понимали куда лучше меня, что за злой человек Бергман, но я не слышала их; я была под конец, как в агонии...
- И... что потом? – спросил Штольман.
- Меня спасла смерть отца, как ни странно это звучит. Однажды ночью в мой дом постучали; это был старый слуга отца, он сказал, что отец мой при смерти и хочет проститься. Я бросилась к вокзалу; доехали на поезде, потом долго добирались на лошадях. Когда я приехала, отец уже скончался. И тут подошла ко мне его экономка и говорит – какая жалость, что не поспели вы вовремя, он так хотел у вас перед смертью прощения попросить...
Простые слова, казалось бы... Но для меня они прозвучали, как... как набат какой-то... – Нарепшина воздела руки пальчиками кверху, словно пытаясь что-то выразить этим жестом.
- Почему же?
- Ах, да... Вы же не знаете, что за человек был мой отец. Мама рано умерла, он воспитывал меня один – в строгости, как это он называл. У него я вечно была виновата. Жила от наказания до наказания. Утром другой ребенок просыпается и радуется солнышку – а я только и думала, как бы папеньку умилостивить, - она горько махнула рукой. - Я так рано к этому привыкла: папенька всегда прав, как свирепый карающий бог, а я – гадкая маленькая грешница, вечно виноватая во всем... Я и за Нарепшина – первого встречного, можно сказать – вышла замуж, чтобы подальше от папеньки и его вечных наказаний...
И вот, как я слова экономки услышала - я и спрашиваю, потрясенно так – а за что он хотел прощения просить? Как-то само собой же разумелось, что он всегда прав, а я – всегда виновата, так какое же прощение правый у виноватого просить может, за что? Ну – мне экономка отвечает – за обиды, что причинил; перед смертью-то страшно бывает, пред Господом предстать – с нечистой совестью и грехами непрощенными... И – вы не поверите, - голос Нарепшиной превратился в исступленный шепот, – но только в тот момент вдруг я поняла со всей ясностью, что не было святого-благородного отца, который наставлял малолетнюю грешницу дочь – а был душегуб и изверг, который развлекался, истязая ребенка...
Развернулась я и пошла прочь. За мной бегут, мол, куда... Я молча в пролетку села – благо, багаж выгрузить не успели – и на вокзал... А сама думаю: куда ехать? Обратно в Петербург? А что в Петербурге - Бергман? Опять в виноватых ходить – нет уж, надоело... Доехала до маленького городка, сошла с поезда, остановилась в гостинице... две недели там жила, все на реку ходила, сяду и сижу на берегу... На небо смотрю, на облака, на иван-чай розовый, которым все берега поросли... и все думаю: Господь столько красоты милой сотворил, живи да радуйся, а люди только и ищут, как друг друга больнее замучить...
- А потом?
- Потом вернулась в Петербург, наняв, однако, в этом городишке крепкого малого – вроде как швейцаром. Сказала, если кто придет – имя спрашивай, если скажет: г-н Виктор Бергман – спусти с лестницы... Да только не пришел он. Видать, другую нашел... ну и пусть.
Она помолчала.
- А вот кто убил его – не могу даже предположить. Но точно, что не одна из его пассий... Потому что пока он их на крючке держит – они на него молиться готовы, не то что убить; по себе знаю... а вот если сорвутся с крючка, то боятся его до смерти ... Вот поверьте мне – я боялаясь его на улице случайно встретить, и не могу даже объяснить, почему – но боялась его, как в детстве ночного кошмара боялась... Поэтому убить... это словно с самим нечистым в схватку вступить – нет, страшно; так что бывшие его жертвы тоже ни при чем...