— Вальс! Бессмертный вальс! — размахивая салфеткой, закричал ликующий Константин Эрастович.
И понеслось, понеслось!..
Грянула новая музыка: трубы, фанфары, литавры, турецкий барабан! Пытаясь устоять на ногах, вывихнулся всем телом дирижер. Промелькнула бледная, с круглыми от ужаса глазами, Диана Евгеньевна, лежавший в гробу Николай Николаевич, пьяненькая Капитолина, скорбный Кутейников, у которого только что угнали новехонький БМВ, топчущиеся по грядкам солдаты из взвода почетного караула. Грохнул залп! Маэстро Мефистози, суматошно замельтешив, сорвался с замшелого камня на распутье и, соря сыпавшейся из кармана на паркет мелочью, по-вороньи неловко полетел в неизвестном направлении…
— Валс! Паслэдный валс Бэссмэртного! — захрипел весь белый Константин Эрастович голосом неубитого еще Микадо.
Пританцовывая, он подхватил Василису под руку, и они закружились, как кружится в вихре сорванная с ветвей листва.
— А винцо-то с иголочкой, волшебное, блин, винцо! — прошелестел господин Бессмертный, и Василиса вдруг почувствовала, что неудержимо и неизбежно смешивается с Кощеем, что они, багряно мелькая и путаясь, несутся неведомо куда, взаимопроникая друг в друга, меняясь генами, шуршанием, семенами…
— Мужик, сделай паузу, скушай «твикс»! — с трудом ворочая чужим языком, пробормотала теряющая силы Василиса.
И в ответ, как с неба, рассыпалось:
— А-ха-ха-ха!.. Обожа-аю!..
…Затравленно дышащий, загнанный, окровавленный зверь щерил зубы. Глаза у него были желтые, морда седая, левое ухо рваное. Волк пристально следил за приближавшейся к нему Василисой.
— Как ты попал в мой сон? — зябко кутаясь во все черное, спросила уставшая бродить по Нечистому Полю женщина. — Ты кто, ты Серый Волк из сказки про моего Царевича?
— Я гордый горный нохча по имени Борс, — ответил волк по-русски. — Твои царевичи убили мою волчицу, разорили мое логово, а когда я стал мстить, смертельно ранили меня…
Сердце у Василисы сжалось от жалости.
— Бедный, тебе больно?.. Это очень больно — умирать?
Тяжело вздохнув, волк положил большую голову на лапы:
— Жить, как я жил, еще больней…
— У тебя… у тебя были волчата?
— Какой смысл жить вместе, если нет детей…
— Раньше я тоже так думала, — тихо сказала Василиса.
— А теперь думаешь по-другому?
— Женятся, чтобы дожить до смерти. Страсть проходит, дети заводят своих детей… Нужно, чтобы в последнюю минуту было кому согреть руку в ладонях, шепнуть последнее прости…
— Ты шутишь, да?
— Господи, да какие уж тут шутки!..
Взвыл ветер. Клубясь, понеслись над полем низкие клочковатые тучи. Одинокая ворона, каркая, пролетела невдалеке.
— Погладь мне голову напоследок, — глухо сказал Борс. — Мне еще никогда не было так тоскливо… и холодно. Это, должно быть, кровь моя стынет в жилах…
Горло у Василисы перехватило от сострадания.
— Бедненький ты мой, — садясь рядом с хищником, прошептала она. — Большой, серый… Господи, какой ты теплый!.. Дай-ка я лягу.
Ее трясло. Зубы у Василисы ознобно постукивали. Руки дрожали.
— Обними меня, русская женщина, — тяжело дыша, сказал Борс. — Обними покрепче и согрейся… и скажи мне что-нибудь на ухо…
— Боже мой, да что же мне рассказать тебе?! Разве что сказку… Слушай!.. В некотором замечательном царстве, в несуществующем уже государстве жил-был царевич по имени… Ой, а зачем ты так навалился на меня?! Мамочка, да что же ты делаешь?!
— А ты жалей, жалей меня, — жарко и смрадно задышал волк.
Что-то нечеловеческое, гудяще-твердое, жгучее вошло в нее глубоко-глубоко, под самое сердце. Василиса вскрикнула, как зарезанная… и… и не умерла!..
— Ма-ма… Ах!.. Ах!.. Маму… у-уу… Боже мой!..
— Ты любишь меня!.. любишь!.. — безжалостно пронзая ее, прохрипел Зверь.
— Ах нет же!.. нет!.. нет!.. не люблю… я жалею… жалею тебя! — мечась и задыхаясь, шептала она.
И вдруг он, как-то совершенно не вовремя, слишком скоро, оцепенел, и лоно ее обдало чем-то неистовым, палящим. Борс застонал, обмяк…
— А у вас, у русских, жалеть — это и есть любить, — сипло пробормотал он, отваливаясь набок…
…Разбудили Василису чужие всхлипы. Она лежала поперек широченной постели в черном вечернем платье, в кроссовках, а внизу, там, где только что была степная трава, кто-то лепетал и прискуливал.