Её гладкие пальчики поглаживали рану, надеясь принести облегчение. Гоша молчал о том, что от заботы становится только хуже. Заковав Ваську в кольцо своих рук, он закрыл глаза. Его гонка кончилась, а боль осталась и не только там, где пролетела пуля. Сердце и душа не успокоились. Дурацкое предчувствие вновь звенело. Надсадное ощущение незаконченного дела скреблось в сознании.
Ночью пошёл дождь. Тяжёлые капли застучали по окну и разбудили Ваську. Она улыбнулась. Просыпаться рядом с Гошей нравилось всё сильнее. Его хотелось обнимать, касаться губами, вдыхать мужской запах силы. Во сне он расслабился и улыбался. Васька провела пальцами по его губам.
– Люблю тебя, – прошептала она. – Люблю так сильно, что боюсь. Вдруг ты исчезнешь?
– Никогда, – зашевелились губы под её пальцами.
– Всё равно страшно.
– Мне тоже, – Гоша мягко прижал Ваську к себе. – До тебя я ничего не боялся. А теперь всё время жду подвоха от жизни. Наш злобный фей всё решил за нас.
– Он сказал правду? – вдруг всполошилась она и приподнялась на локте. В темноте терялись краски, но не чувства.
– Ты же видела паспорта.
– Я не об этом. Про какие два трупа он говорил? Я ничего не помню с того момента, как вбежала в дом. Просто стало темно. Всё исчезло.
– Не хочу вспоминать, – Гоша насильно уложил Ваську рядом, но она вывернулась и села, сложив ноги по-турецки. В темноте её бледное тело выглядело холодным. – Вась, зачем? Зачем возвращаться туда, откуда мы так долго выбирались?
– Скажи.
– Тебе в кайф мазохизм? – разозлился Гоша и тоже сел в постели. Они смотрели друг другу в блестящие глаза.
– Нет, хочу понять, что произошло. Скажи.
– Ладно. В ресторане я повёл себя как настоящее дерьмо. Это было глупо, не по-мужски. Сэм прав. Я включил обижульку, не приняв твоих объяснений. Моя сраная гордость бесновалась. Ты ушла, а я даже не дёрнулся. Сидел, как последний мудак, и проклинал жизнь. А потом мне стало страшно, что я никогда… слышишь, никогда не верну тебя. Я до усрачки испугался, что ты разобьёшься, и это «никогда» станет вечностью, – Гоша подтянул колени и упёрся в них локтями, а ладонями закрыл лицо. – Сейчас ты рядом, а я чувствую то же самое, что и тогда. Страх. Ехал за тобой и в каждой аварии на пути мне мерещилась твоя перевёрнутая искорёженная машина. Думал, сдохну, не доеду. Доехал и понял, что потерял тебя окончательно.
– Но я здесь, с тобой, – Васька робко коснулась его руки, а Гоша отпрянул, словно обжёгся.
– Сейчас – да, а тогда я не знал, что делать. Дёргался в твои крепостные стены, за которыми ты выла раненым волком, и не мог их проломить, не мог войти, спасти, – вскипел Гоша, слыша эха того жуткого крика, разрывающее сердце. – Я не мог переступить ту черту, которую ты провела… или я провёл. Что ж так всё сложно?
– Но ты же вошёл, да? – осторожно спросила Васька. Как ни старалась, она не могла вспомнить, что было в доме. Помнила, как ехала, как бросила машину, и всё. Темнота. А ей сейчас так хотелось к свету.
– Влез. По счастью у тебя есть дурные привычки и зоркий сосед, – ухмыльнулся Аллигатор и откинул голову назад. – Федька – сокровище. Он провёл меня на твою территорию через дыру в заборе, показал окно на кухне, которое ты никогда не закрываешь, притащил лестницу. Не помню, как поднимался. Скатился с кухни в гараж, а там как в могиле: ледяной холод и темнота, и ты, разрывающая криком душу. А я не мог тебя найти в этой грёбаной темноте. Тыкался во все стороны. Когда нашёл, ты вдруг замолчала. Обмякла и замолчала. Васька, ты была холоднее льда. Наверное, ты дышала, но я не слышал. Тащил тебя по лестнице и ничего не слышал. Очнулся в этой кровати, ты рядом в том самом платье.
Гоша медленно опустился на подушку и вытянул ноги. Страх колол тысячами тонких иголок, пробирал холодом до костей. Сердце стучало всё тише и тише. Васька легла рядом, боясь дотронуться до мужчины, который совсем недавно согревал своей любовью.
– Ты уйдёшь? – тихонько спросила она, сердцем чувствуя, что именно это он сейчас и делал. Медленно отдалялся от неё за стену ещё более прочную, чем забор или гараж, и нет форточки, в которую можно влезть.
– Нет.
– Ты боишься меня? – с отчаянием спросила Васька, медленно замерзая.
– Я боюсь себя. Смотрю вперёд и понимаю, что не смогу дать тебе ничего. В Москве тебе плохо, мне здесь неприкаянно. Кто из нас должен пожертвовать собой, чтобы другому стало хорошо? Я могу остаться здесь, но знаю, что ты будешь винить себя в моей профессиональной никомуненужности. Потому что ты думаешь о других больше, чем о себе. Мизинчик поспешил.
– Ты прав и он прав. Нам нельзя поврозь.
– Это и убивает. И вместе не получается, и поврозь противопоказано.