***
Чуткие пальцы лекаря несли облегчение, под ними боль отступала, и юноша засыпал под мерный шелест крохотного фонтанчика. Он замкнулся, отказывался от еды. Каменно замолчал. Даже стоны теперь не срывались с подживающих губ.
Дни пролетали, не задевая русой головы невольника. Почти всё время он спал. Иногда его будил лекарь, иногда красивые служанки в прозрачных шальварах, заставляющие выпить исходящего паром хаша*, поесть фруктов. Выпить горячего вина. Иногда приходил священник и творил молитвы за скорейшее выздоровление цветка столь прелестного и пленительного, что рядом с юношей маки краснеют от стыда за своё несовершенство.
По вечерам заходил усталый Кебет, ласково гладил по исхудавшему лицу, целовал прозрачные руки, уговаривал поесть. Слуги удивлённо качали головами - надо же, такой большой и богатый человек и так беспокоится о худородном мальчишке, столько терпения в нём… И как не благодарен щенок. Не улыбнётся. Не вздохнёт. Даже головы не повернёт в сторону радетеля.
Руфин не знал, что посмотреть на него приходил и сам шад. Долго стоял над спящим. А потом сказал:
- Детей рода Тад всегда видно. Ты не обманул меня, Кебет, мальчик действительно очень красив. Посмотрим, так ли он сладкоголос, как о нём рассказывают люди.
И распорядился выполнять любое пожелание, любой каприз прекрасного невольника.
Вот только не было у Руфина пожеланий. И капризов тоже не было. Пустым оставался его взгляд.
Дни летели. Лето сменилось осенью, осень – зимою. Каждое утро ученик лекаря подолгу растирал плохо гнущиеся опухшие искалеченные пальцы. Руфин начал вставать, осторожно ходил по своей золочёной клетке, подолгу вглядывался в хрустальные струи фонтанчика.
В один из дней Кебет принёс лютню. Дорогую, с серебряными струнами и перламутровыми цветами на деке, с тонкой резьбой на колках из слоновой кости. Осторожно вложил в неживые руки, тихонько провёл пальцем по струнам. Руфин вздрогнул, вскинул испуганные глаза. Молодой вельможа тепло улыбнулся.
В разорённом доме отца осталось единственное сокровище – настоящая лидийская лютня, вырезанная из столетней урючины, украшенная замысловатой резьбой на грифе. Когда-то он учился играть на ней в доме Саббаха. Где-то она теперь? Чьи песни сопровождает чудесный перезвон?
Лютня отозвалась на прикосновение неловких пальцев чистым серебром. Зазвенела колокольчиком. Заплакала вдовушкой. Всхлипнула сиротой. Плеснула чистым ручейком. Залилась жаворонком. Руфин с удивлением вслушивался в привычные когда-то звуки. Долго бездумно перебирал серебряные струны. Вглядывался в себя.
Всё так же молча склонил голову, благодаря за щедрый подарок.
***
На излёте морозной зимы Кебет принёс клетку с жаворонком. Серенький нахохлившийся комочек перьев ничем не походил на золотого певуна вольной степи. Руфин захотел было выпустить птаху на волю, но в его покоях не было окон. С удивлением всматривался тоненький юноша в крошечного певуна. На раскрытой ладони протягивал просяные зёрна. Птаха лишь отворачивалась, скучнея.
Когда вечером в покои невольника заглянул Кебет, Руфин несмело тронул его за рукав, повёл глазами на клетку с птахой.
Молодой вельможа подавил досаду, вздохнул:
- Что, сладкий?
Юноша потянул за бархатный рукав. Выразительно глянул.
Кебет усмехнулся:
- Руфин, я не понимаю тебя. Скажи, чего ты хочешь?
Непокорный невольник печально опустил глаза.
Кебет нахмурился, приподнял за подбородок, заглянул в яркую синеву:
- Руфин, прошу тебя… повелитель начал терять терпение.
Руфин виновато поник головой, отвернулся.
Мужчина вздохнул:
- Поговори со мной… я не прошу многого.
Руфин вскинул мокрые глаза.
Кебет покачал головой, притянул к себе на колени, ласково задышал в ушко:
- Хочешь, завтра мы выпустим птаху?
Тихим ветерком прошелестело в ответ:
- Хочу…
Широкой улыбкой согрел невольника Кебет, подхватил на руки, закружил по залу:
- Умничка сладкоголосая! – Чмокнул в кончик носа испуганную драгоценность.
И услышал в ответ тихий смех колокольчиком.
Евнух неодобрительно качал головой, глядя на такое непотребство, но не забывал кланяться долу – шад будет доволен, когда узнает, что золотой невольник заговорил. Да за такую новость можно, пожалуй, и суюнчи* попросить!
Вельможа кормил с рук робко улыбающегося невольника. И Руфин ловил губами липкие от сладкого сока сильные пальцы, пил сладкое хмельное вино из одной с господином чаши. И жался к сильному теплому телу, безмолвно прося защиты.
А всесильному шаду, стоящему у потайного окошка, вдруг остро захотелось оказаться на месте младшего из рода Таллах. Чтобы на него смотрели с таким восторгом, чтобы ему лучись чистейшие сапфиры глаз. Чтобы на его плечо плеснула русая шёлковая волна. Счастлив будет тот, на кого обратит свою ласку синеглазый певун! Глупый-глупый Байирр! Разве можно топтать цветок, когда хочешь пить его сладость?
Юноша так и уснул в тёплых объятьях Кебета, прижавшись щекой к широкой груди, прикрытый полой златошвейного халата. И младший из грозного и мстительного древнего рода воителей и торговцев просидел до рассвета, боясь шелохнуться.
***
Печально звенела лютня в непослушных руках. Пальцы совсем не слушались. Мелодия не складывалось в звонкий полноводный ручеёк. Молодой вельможа не сдержал слова – не поехали они назавтра в степь выпускать жаворонка. Хотелось плакать от горечи, что скопилась в сердце, но не было слёз. Разве можно поверить богатому? Позабыл, дурак, что не ровня ты младшему хозяину. Ты – игрушка. Забыл, потаскушка, о своём месте? Без сил лежал Руфин на роскошных коврах, глядя в потолок мёртвыми глазами. А из клетки на него печально смотрел другой пленник – маленькая серая птаха, которая уже никогда не станет золотым певцом в широкой степи…
Но не дали в этот раз долго тосковать невольнику – большие праздники скоро, будут гости со всех шести углов света. Хочет удивить своих гостей шад.
Пришёл лекарь. Долго мял в тёплых узких ладонях искалеченные пальцы певуна. Спрашивал, где болит, постукивал по опухшим суставам тонкой палочкой. Хмурился.
Потом пришёл толстый евнух, а с ним ещё двое. Заставили встать на низенький столик, начали крутить во все стороны. И такой отрез приложат к бледному лицу невольника, и другой, и третий… Проворные пальчики евнуха в мгновение ока раздели Руфина. Он потянулся руками прикрыться, цыкнули:
- Стой ровно!
И он стоял. А его крутили во все стороны, как неживого.
Потом так же ловко и одели его. Но уже в изумрудный муслин. Жарко полыхнули щёки юноши – он и одет вроде бы, а на деле ничего не прячут полупрозрачные шаровары и кафтан. Портной заулыбался – юноша поистине прелестен!
Потом его потянули за руку. Он ещё никогда не был за пределами своих покоев и потому с любопытством оглядывался. На резьбу и тяжёлые зеркала, на ковры и сюзане, на посуду золотую и серебряную, на расшитые кисейные занавеси, колеблемые легчайшим ветерком, на беломраморные чаши фонтанов с говорливыми струями. Наконец, они пришли и его втолкнули в комнату. С огромными распахнутыми окнами.
Но ему не дали полюбоваться на небо. Ювелир разложил перед ним с полсотни мешочков индийского сафьяна. В каждом мерцал чудесный камень.
- Выбирай!
Руфин испуганно зажмурился. Помотал головой.
На плечо легла тяжёлая рука, шею обдало горячим дыханием:
- Выбирай! Всё, что ты выберешь – твоё.
Ахнул ювелир, поспешно плюхаясь на колени и утыкаясь лбом в ковёр. Жирный евнух, оба нукера, днём и ночью маячившие у дверей в покои певуна, все они простёрлись ниц. Руфин обернулся.
Статный широкоплечий мужчина глядел на него тёмными смеющимися глазами. Синие шаровары и синий камзол в талию, да ещё перетянутый чёрным кушаком с серебряными кистями, держал его фигуру прямо. Он лучился силой и осознанием власти. Стоял молодцевато. Хотя разменял на жизненном пути пятый десяток. Лишь чуть седины в ухоженной, короткой не по возрасту, бородке.