Он тронул меня за локоть.
– Это не оправдания, Элиз. А причины. Когда доживешь до моих лет, ты увидишь мир по-другому, поймешь, что за каждой историей стоит другая история. – Он наклонился ближе ко мне. – Не торопись судить.
Пожилая дама громко кашлянула, и, оглянувшись, я увидела, как молодой человек потирает ей спину. Похоже, это не помогло. Она снова закашлялась, и я невольно поморщилась.
Мсье Ле Бользек поспешил в заднюю комнату и быстро вернулся со стаканом воды. Он протянул стакан даме, положил руку ей на плечо. Она сделала глоток, глядя на него слезящимися глазами.
– Merci, monsieur. Merci.
– Проходите, присаживайтесь. – Мсье Ле Бользек взял ее под руку и подвел к одному из табуретов, которые держал позади прилавка. Я смотрела, как он усаживает даму, не отпуская ее руку, пока говорил с ней тихим, успокаивающим тоном. Я перехватила взгляд молодого человека и увидела облегчение в его глазах. Доброта мсье Ле Бользека заставила меня почувствовать собственную неуклюжесть, и мне стало неловко.
Когда они ушли, мсье Ле Бользек снова обратился ко мне:
– Элиз, не позволяй себе быть такой… такой прямолинейной.
– Что вы имеете в виду?
Он почесал бакенбарды, изучая мое лицо.
– Я знаю тебя с тех пор, как ты была маленькой девочкой. Знаю, как ты относишься к оккупации, к немцам. – Я громко вздохнула. Это не было секретом. – И я вижу, что ты живешь на нервах; я чувствую это. Тебе не обязательно говорить мне, чем ты занимаешься. Я лишь хочу сказать, что никогда не знаешь, кто и когда может оказаться полезен, и порой неплохо иметь врага на своей стороне.
– Вы хотите сказать, что мы можем использовать его?
– Как знать. Прости мне мое высокомерие, но я считаю, что хорошо разбираюсь в людях. Этот мальчик страдает от чувства вины и одиночества – роковое сочетание.
– Мальчик? Он – мужчина!
– Да, ты права. Но он еще так молод, он едва знает самого себя. Он никогда не имел свободы выбора. Был послушным сыном, стал послушным солдатом. Но в нем есть нечто большее. У него беспокойная душа.
– Так и должно быть! – Я все еще не могла поверить в то, что мсье Ле Бользек добивается от меня сочувствия бошу.
Его губы тронула полуулыбка.
– Тебе не повредит, если ты немного поговоришь с ним. – Он сделал паузу. – Конечно, только когда магазин пустует. Мы оба знаем, как люди любят посплетничать. Он далеко от дома, он потерян и одинок. Мне было столько же лет, сколько ему сейчас, когда меня отправили на фронт во время последней войны. Ты думаешь, я хотел воевать? Думаешь, хотел идти и убивать молодых парней, совершенно мне незнакомых, которых погнали туда так же, как и меня? Нет. Но я все равно пошел, верно? Это ничем не отличается от того, что приходится сегодня делать ему: выполнять приказы, потому что альтернатива слишком пугающая.
Я медленно выдохнула. Хоть я и могла понять его точку зрения, проблема для меня заключалась в другом. Я должна была противостоять врагу, а Себастьян Кляйнхаус как раз и был врагом.
Глава 14
Париж, апрель 1944 года
Себастьян
Себастьян закрыл книгу стихов Виктора Гюго. Он устал, но сон отказывался приносить облегчение. Он выключил лампу, повернулся на бок, но ему было жарко. Слишком жарко. В маленькой комнате стояла нестерпимая духота. Хлопнула дверь. Должно быть, его коллега только что вернулся с ночной прогулки. Раздался легкий женский смех. Проклятие! Теперь всю ночь придется слушать, как скрипят пружины кровати.
Он снова включил лампу, мельком взглянув на часы: 2:30. Стук подкованных сапог прервал хихиканье, доносившееся из соседней комнаты. Он вскочил с постели, открыл окна, отодвигая защелку на ставнях, и высунулся наружу, вдыхая прохладный ночной воздух. Мимо прошагали трое солдат, держа винтовки стволами вверх. Они остановились перед многоквартирным домом чуть дальше по улице. Один из них прикладом вышиб дверь, и они вошли внутрь.
Через несколько минут они вышли обратно – теперь их винтовки были направлены на голову мужчины. Тот, все еще в пижаме, сцепил руки на затылке. Рядом с ним женщина в ночной рубашке вела за руку маленького ребенка. Когда Себастьян чуть дальше высунулся из окна, детские крики уже затихали, растворяясь в ночи.
Он хотел выбежать на улицу, остановить этот варварский произвол. Но сознавал собственное бессилие. Кто он такой? Да никто. Он тяжело опустился на кровать и, сжав кулаки, взялся колотить по матрасу, выплескивая свое отчаяние. Стены комнаты надвигались на него, душили, а кровать в соседней комнате со скрипом уносилась прочь. Он взглянул на свою униформу, висевшую на дверце шкафа. В полумраке она как будто насмехалась над ним, говорила: «Да. Я принадлежу тебе, а ты принадлежишь мне».