В итоге уйти на лодке на румынский берег обледеневшего Дуная удалось только раненым Радко Димитриеву и Анастасу Бендереву с несколькими солдатами. Остальные «комитетчики», офицеры гарнизона Русе и поддержавшие их «русофилы» попали в плен и пошли под военно-полевой суд, возглавленный прибывшим из Софии майором Рачо Петровым — одним из немногих в армии идейных «русофобов», получившим от военного министра четкий приказ: «Знамена изменивших присяге частей сжечь. Части расформировать. Суд в два-три часа. Всем офицерам без исключения — смертная казнь».
Это еще до подавления. А после — телеграмма-инструкция: «Относительно пленных поспешите с осуждением, утверждайте приговор и немедленно приводите в исполнение. Промедление смерти подобно. Осужденные сегодня должны быть расстреляны завтра же». С дополнением, что есть информация о скором вмешательстве России, и дозволением пощадить двух совсем молодых офицериков, а также поручика Боллмана как подданного империи. В отношении же остальных «никакие прошлые заслуги не являются основанием для смягчения», так что телеграммы от регентов можно было больше не ждать.
Именно таких указаний ожидал глава трибунала, и через два часа после того, как Олимпий Панов от имени всех подсудимых произнес последнее слово: «Не мы первые, не мы и последние уйдем в бессмертие во имя бессмертной идеи», утром 22 февраля (6 марта) восемь осужденных (капитана Крыстева осудили посмертно, а подполковник Филов скончался от ран накануне) были расстреляны, «показав при этом замечательное мужество». Так указано в официальном отчете о казни, а более подробно поведали позже присутствовавшие при экзекуции офицеры: «Первым встать перед строем попросился Тома Кырджиев ("апостол" Старой Загоры и Апреля), за миг до залпа сказав: "Не плачьте обо мне! Плачьте об Олимпии Панове, потому что и через столетие Болгария не родит такого сына!" Вторым, отказавшись, как и прочие, от повязки на глаза, вышел из ряда Атанас Узунов, громко объявив: "Умираю с глубоким убеждением, что боролся за свободу Отечества, любимого мною всем сердцем". "Я болгарин, — значит, я русский. Слава Болгарии, слава России!" — сказал Георгий Зеленогоров. Наконец, твердо и непоколебимо, получив позволение отдать последний приказ, скомандовал "Целься, пли!" Олимпий Панов. Все они погибли как герои».
Следует отметить, что во всем описанном не вполне ясна позиция лично Стамболова. В отличие от Муткурова, Радославова, Николаева и прочих «европейцев», он в эти дни молчал, и это понятно: с лидерами мятежа его связывало много такого, что не забывается, а с Пановым они и вовсе были назваными братьями, делившими кров и кусок хлеба в эмиграции. И тем не менее факт есть факт: пусть даже ни единого слова до тех пор, пока не стихло эхо залпов на берегу Дуная, из его уст не прозвучало, да и после того «первый регент» избегал плохо говорить о расстрелянных, своего права смягчать приговоры Стамболов не использовал, отдав ситуацию на усмотрение «радикальных русофобов». Скорее всего, в ситуации, когда любая слабость могла обернуться против еще не устоявшегося режима, просто сработал инстинкт политического самосохранения...
Олимпий Панов
Памятник на месте расстрела «русофилов» в Русе
Но уж итогами-то «стамболовисты», укрепляя позиции, воспользовались по полной программе. Теперь всё, возмущавшее оппонентов ранее, вспоминалось как эра милосердия. «Низы», правда, особо не трогали, но элиту чистили наждаком, заметая в «Черную джамию» — самую страшную тюрьму Болгарии — всех, кто хоть когда-либо, хотя бы в малой степени, дал основания подозревать себя в «русофильстве», вплоть до «батек» из окружения владыки Климента. Заодно гребли и «обиженных», которых вполне можно было купить, взяв на госслужбу, вроде известного публициста Димитра Ризова, критиковавшего всего лишь «деспотические» методы.
В зиндане оказался и Петко Каравелов, к офицерскому бунту ни с какой стороны не причастный и не столько «русофил», сколько «англоман», — но опасный как потенциальный лидер оппозиции. «Разрабатывать» его поручили майору Косте Панице, другу детства «первого регента», лидеру армейской «македонской группировки», ранее стороннику России, но теперь, поскольку помощи «северного ветра» Македонии ждать не приходилось, ярому ее врагу, назначенному главным прокурором. И Коста старался, а комплексов у него не было никаких. Бывшего премьера избивали сутками (позже врачи констатируют наличие «ссадин и гематом на руках, на всем лбу и ниже висков, перелома двух пальцев и ребра»), и спасло бедолагу только совместное (по настоянию консула Франции) вмешательство дипломатического корпуса. Любопытно, что иностранным журналистам, спросившим, правдивы ли слухи об истязаниях и пытках, еле живой узник ответил: «Нет. В моем Отечестве такие дела не творятся. Я просто несколько раз случайно упал».