— Это так? — спросил Курка. — Всегда?
— Не знаю. — Девочка вздохнула и перевела взгляд с Курки на Гришина, с Гришина на Шмуклика и сказала: — Вот вас трое, и вы все не звери.
— Звери те, кто убивает, — откликнулся из соседней комнаты слепой. — Раньше, давным-давно, люди не убивали друг друга, а питались плодами деревьев. Потом они стали убивать друг друга и стали хуже зверей.
— Убивать убийц — не значит быть убийцей, — сказал Шмуклик.
— Ты убивал? — совсем тихо спросила девочка Курку.
— Я же снайпер. Я уничтожил пятьдесят шесть фрицев, а в сегодняшнем бою — еще троих.
— Ты пролил и свою кровь?
— Да, меня четыре раза ранило: в голову, в грудь, в плечо…
— Твоя кровь свята, — торжественно проговорила девочка, глядя на Курку сквозь пальцы, которыми она по-прежнему закрывала лицо.
Из соседней комнаты снова донесся голос слепого:
— И я шел, уходя от них, но они настигали везде. И было горе по всему лику земли.
— Нас остановили трое из еврейской охраны юденшутц, — продолжала девочка. — Их можно было узнать по желтым повязкам на рукавах… Один из юденшутц спросил: «Куда вы?» Мы ответили: «К тетке, копать картошку». И он сказал другим: «Вот мы и имеем сразу троих, сколько нужно». Они ведь каждый день должны были привести на работу, а потом на смерть десять, двадцать, сто человек. «Вот мы и имеем троих», — сказал этот юденшутц и улыбнулся, я это хорошо помню. И второй сказал, но не так, а очень тихо: «Да, как раз троих». А третий говорит: «Нет, мы их отпустим, это же маленькие дети». Боре тогда было тринадцать, Соне — одиннадцать, а мне только десять лет. И мы остались одни на пустой улице.
Она замолчала, потом заговорила снова:
— Да, из троих всегда хоть один — человек, Боря был прав… Мы свернули с дороги и пошли к Соколику — хуторянину, штунде, знакомому дяди Миши, который жил среди леса. Он нас не прогнал, а принял и спрятал на чердаке. А осенью умерла Сонечка. Мы ее зарыли на лугу у самой хаты: далеко идти было страшно. Смотрели в чердачное окошко на черную землю среди травы и плакали. Она была очень хорошая, Соня, и знала много сказок и песенок. Мне по ночам долго снилось, как она рассказывает сказки своим тоненьким голосом.
— Ты помнишь эти сказки? — спросил Курка.
— Нет, забыла. Я почти все забыла. — Девочка помолчала и вдруг, понизив голос до беззвучного шепота, сказала еще: — Я помню, но не могу рассказывать. Когда вспоминаешь, слишком больно становится вот тут. — Она быстрым движением коснулась рукой груди и сразу вновь сжала лицо ладонями. — Кажется, что опа лежит рядом холодная, как в последнюю ночь.
Рука девочки чуть повернулась, и на ней сверкнуло зеленое стеклышко или камень.
— Дер ринг, — сказал Шмуклик по-немецки. — Кольцо, колечко, такое кольцо.
— Я все равно не усну, лучше я буду рассказывать, — помолчав, продолжала девочка. — А ты спи. Я ведь почти два года говорила только сама с собой. Привыкла.
Стеклышко сверкало все ярче.
— Похоже на светлячка, — сказал Гришин.
— Нет, это кольцо, такое кольцо, — со странной значительностью повторил Шмуклик.
— После того как похоронили Сонечку, — продолжала девочка, — пришли косари и с ними два полицая. Увидели свежую могилу, разрыли. Сонечка лежала как живая среди земли и травы. Мы с братиком смотрели с чердака. Полицай ткнул ее ногой и сказал: «Одна в земле, — значит, и остальные прячутся близко». Позвал Соколика, велел стать у дверей, под стрехой, и сказал: «Признавайся, где остальные». Соколик только покачал головой: «Не можу знаты». «Ах, так? — сказал полицай. — Тогда мы сожжем тебя вместе с хатой». Он зажег спичку и запалил стреху — она старая, сухая, из житной соломы. А мы были на чердаке и все видели сквозь щель в полу. «Говори, а то сгоришь со своим будынком!» — крикнул полицай. А Соколик повторял свое: «Жгите, не скажу, не знаю». У него уже волосы тлели. Тогда подбежали несколько крестьян с ведрами, оттащили полицая и залили огонь.
Когда косари ушли, Боря достал с груди тряпочку, в которой были завернуты дядины золотые часы с цепочкой — это одно у нас оставалось, — и сказал: «Ночью проберусь в город и сменяю часы на то, что нам понадобится гораздо больше». Ушел и вернулся под утро с двумя колечками. Одно он надел себе на палец, а другое отдал мне. Вот оно!