Это продолжалось недолго, но нельзя было не успеть понять, что это и есть тот, кто переломил жизнь Курки. И не я один, а все чувствовали, что Курка решает очень важное, и не для него одного — жить ли местью, у которой нет конца, или по другому закону.
Курка медленно поднял руку и принял стаканчик.
Как-то ночью, проснувшись, я увидел, что и Курка не спит. Он встретился со мной взглядом и тихо, со свойственным ему выражением ребячьего удивления сказал:
— А я столько песен знаю. Когда маленький был, не пел… кажется. И там не пел… А помню, оказывается. Спишь, а кажется, что поешь.
«Там» — значило, вероятно, на лесоразработках, на фронте.
Как-то Курка с сестричкой сидели на бревнах у Ксаниной хаты, и Ксана, коснувшись рукой груди Курки, спросила:
— Что это?
— Медальон… смертный, — ответил он.
Девушка сняла с него шнурок с медальоном и повесила себе на шею. Сказала:
— Тебя не убьют.
Три дня в Листопадовке слились для меня в единый праздник, нечетко разделяемый ночами. А для Курки это был День Первый, День Второй, День Третий. В эти долгие дни прошлое его, мерцавшее в самой глубине, как бы заново создавалось в нем. В эти дни он пережил то, что так несправедливо было им раньше не прожито, — свою детскую дружбу, после которой только и может наступить взрослая любовь, имеющая продолжение, чего никогда не имеет детская дружба, тайная, запрятанная, освещенная краешком солнца.
И изжил первую встречу с человеческой несправедливостью, с высоты чистой своей судьбы не только простив несправедливость, а как бы вычеркнув ее из мира. И среди войны встретился с поющим, звучащим мирным миром, заглянув в будущее, которое могло бы быть.
В эти дни он, как казалось, раздался в плечах, загорел, а главное — повзрослел. Исчезло болезненное выражение хрупкости, даже обреченности, поразившее меня при первой встрече, как раньше оно поразило и потрясло Гришина.
Уже скрылись милые мазанки Листопадовки, когда из-за старой ветлы к дороге метнулась Ксана.
Курка соскочил с машины.
Они поцеловались, взявшись за руки; тела их не касались друг друга. Он выпрямился, а она еще несколько секунд продолжала стоять с закрытыми глазами, на носках, закинув голову, отягченную тяжелой косой.
Я не спрашивал Курку, но знал, что именно тут, у этого старого вяза, Ксана ждала Курку и тогда.
Она стояла, вытянувшись струной, с закрытыми глазами. Потом сняла с себя ладанку на металлической цепочке и протянула Курке взамен той смертной, которую прежде отняла.
Мы снова ехали по дороге к фронту, на запад. Ксана, село, старые деревья вокруг Листопадовки стали воспоминаниями.
В Черновицах была последняя наша остановка. Мы ходили по городу, откуда несколько дней назад выбили немцев, — уже проснувшемуся, ожившему. Курка вдруг остановился и сказал:
— Поют.
Лицо его стало таким же отрешенным, как в самые важные минуты в Листопадовке.
Я прислушался. Звуки доносились из кирки, расположенной неподалеку. Мы зашли в пустое помещение кирки и сели на старую дубовую скамью.
Пели не людские голоса, это звучал орган, расположенный в темной глубине, на хорах.
Музыка лилась с высоты, и казалось, что Курка вбирает ее, как растение после засухи вбирает потоки грянувшего ливня. То, что играл невидимый органист, и было похоже на ливень — с раскатами грома, вспышками молний, прорезающих тучи, с журчанием ручьев.
Просигналил шофер. Надо было торопиться, чтобы засветло поспеть в дивизию. Курка не шелохнулся. Мы вышли, только когда музыка затихла.
Прощались мы с Куркой на КП батальона.
Провожая меня к машине, Курка спросил:
— А как она называлась, та музыка?
— Орган, — сказал я.
— Нет, как та песня называлась?
Я не знал, что играл органист, и не мог ответить.
По-летнему быстро темнело. В поле тянулась линия связи Курка шел вдоль нее, потом спустился в ход сообщения, и маленькая его фигурка исчезла.
Больше я его не видел.
В сентябре сорок седьмого года пришел наконец долгожданный приказ о демобилизации. Потянулась последняя неделя армейской службы.
Наша редакция в ту пору находилась в Вене.
На душе было неспокойно. Ночью я просыпался с мыслью, будто необходимо что-то важнейшее вспомнить. Завтра начнется совсем иная эпоха — мирная, штатская, — и пока война не отлетела для меня в прошлое, надо в чем-то разобраться, развязать какие-то узлы.