И вдруг на мертвой улице зацокали, отбивая такт по асфальту, копыта коней, загремели тяжелые окованные колеса. Повозка, да еще какая! У лошадей в гривы вплетены виноградные лозы, разноцветные ленты. Огромные деревянные бочки на повозке тоже украшены лентами. Возница, с пером на шляпе, в тирольской куртке с темно-зеленым кантом, имеет такой гордый вид, будто кругом мирные веселые дома, а над головой не осеннее небо, а безбрежная синь.
Повозка остановилась у Шведенбрюкке. Теперь сквозь шум ветра можно различить глухое ворчание. Будто в бочках сидят добродушные чудища. Они ворочаются во сне, тяжело дышат, бормочут. Это «штурм» — кислый, бродящий виноградный сок. Мутный и бешеный. Если забить бочки, он выбьет днище: такая сила в теплом от солнца, еще не перебродившем до конца соке.
Повозка перебирается через Шведенбрюкке на Флайшмаркт и движется дальше по старой Ротентурмштрассе — улице Красной башни. Она останавливается у кабачков, бочки постепенно пустеют. Зато кабачки наполняются посетителями — людьми худыми, обтрепанными. Табачный дым заволакивает подвал «Винцерхауз». В дыму, в винных испарениях стенная роспись оживает, приобретает объемность. Квадратные, плотные фигуры в коротких штанах, как будто сошедшие с картин Питера Брейгеля, приближаются к сидящим. Вот этот маленький человек на бочке, примостившийся возле самого потолка, — у него свалилась шляпа, он до краев наполнен виноградным вином, — сейчас тяжело сползет со стены и войдет, расталкивая всех, в толпу танцующих.
Напротив, в «Линде», гораздо тише. Тут и народ степеннее. Иной двадцать лет посещает «Линде», чтобы съесть суп с мучной подболткой, пошутить с кельнером да в получку выпить кружку пива.
«Линде» помещается в подвале сравнительно нового дома, построенного после первой мировой войны. Но все тут говорит о древности. Вместе с собой кабачок перенес в новый дом целых три столетия, и они прекрасно уместились в низком темном помещении. Над современной, обитой цинком, стойкой красуется резной герб из светлого сухого клена. На дереве вырезано «1637 год» и рисунок Вены, какой она была в этом самом 1637 году: Стефанскирха, пустая сельская улица с одинокой повозкой. От времени дерево пожелтело, приобрело ясный и прозрачный цвет спелости; кажется, что улица, кирха, повозка — словом, все залито солнцем.
Три столетия! Значит, герб вырезали задолго до того, когда чума, гуляя по Европе, опустошила и Вену. Ну конечно! Кельнер рассказывает, что хозяин кабачка, чувствуя тяжелое недомогание, пошел умирать на улицу, чтобы не испортить репутацию своего заведения: коммерция прежде всего! Все-таки кабачок спалили, спасли только герб.
Сохранились еще стулья из дуба. Он темный и тяжелый, этот дуб, — железо, а не дерево. На спинках, формой напоминающих скрипку, вырезаны лица. Как удивительно мягко, легко шел резец по железному, непослушному дереву! Какие странные лица! Целая компания венцев семнадцатого века с поднятыми кружками и бокалами молчаливо сидит за нашими спинами. Вот моряк в круглой шапке, с короткой трубкой в зубах: может быть, он вернулся из многолетнего плавания и рассказывает о государстве Перу и Инков, золотой республике солнца?.. Вот веселый, толстощекий бюргер. Три столетия подняты бокалы: за удачу, за богатство! В Вене всегда было достаточно горя и нищеты, но резчики старой Вены признавали только радостные, веселые темы.
Кто-то подходит к столику, и вежливый голос негромко окликает:
— Гутен абенд!
Я оборачиваюсь, но не сразу узнаю говорящего: в «Линде» царит полумрак. Глаза привыкают, и постепенно из темноты выплывает фигура человека с круглым красным лицом, тонкими седенькими волосами, которые сложными узорчатыми завитками прилипли к черепу, и крошечными внимательными глазками. Ну, разумеется, это господин Штуммель.
Сейчас он несколько смелее, чем обычно, несколько развязнее и даже чуть поднял голову: смотрит прямо в глаза. «Штурм» согрел кровь и разогнул шею.
Редакция нашей армейской газеты уже полгода стоит в этом городе. И полгода ровно в четыре часа тридцать минут по комнатам, которые мы занимаем, проходит этот человек. У него совершенно точный маршрут. Он идет боком, мелкими, семенящими шажками и опоражнивает одну пепельницу за другой, тщательно пряча содержимое в коробочку, маленький, степенный, в приличном черном костюме с белым жестким воротничком. Герр Штуммель — так прозвала его Марта Вебер, уборщица из типографии, потому что «цигареттенштуммель» означает по-немецки «окурок».
— Гутен абенд! — повторяет он, усаживаясь напротив меня на краешек стула и отодвигая кружку.