Она всегда была такая покорная и робкая, маленькая, еле теплящаяся искорка, а теперь совсем изменилась.
Я ей говорил, что на моей книжке ничего нет, что нам нельзя иметь детей, но она, казалось, даже не слышала этих слов.
Рассказывая, Штуммель ходил по комнате. Оттого что было тесно и приходилось протискиваться между вещами, он поворачивался то боком, то лицом ко мне. И было странное ощущение, что это не человек, а игральная карта, совершенно плоская, неживая. Состарившийся круглолицый валет с аккуратными завитками седеньких кудрей, прилипших к круглому розовому черепу. И у него была раздражающая манера: мягко, едва касаясь пальцами, трогать вещи. Точно какой-то ток струился от покрытых пылью вещей и только этот ток давал ему силы казаться живым, говорить, двигаться. Точно он пересчитывал все, что находится в тесной, темной комнате: бюро орехового дерева, зеркало, скамья, кресло, обитое потертым бархатом… раз… два… три… четыре. И опять сначала: бюро… зеркало… Этот немой счет стоял в ушах. Он напоминал, что все говорившееся сейчас — это не основное, совсем не основное. Главное — все в порядке, количество вещей не изменилось.
— Знаете, она была даже красива в тот момент, — продолжал Штуммель, — хотя бог знает как мало подходило к ней это слово раньше. Красота часто приходит, когда она решительно не нужна, не правда ли? Что может быть красивее страусовых перьев на черных погребальных конях?.. Я не стал с ней спорить: это было совершенно бесполезно — и той же ночью уехал из города, отправив с дороги маленькое письмо. Узел надо рубить сразу. И больше я не видел ее и ничего о ней не знаю. Но, я думаю, она не сделала этой глупости. Было бы преступлением родить внебрачного ребенка, да еще не имея денег. Ведь верно?
Он не дождался ответа и очень убежденно ответил сам себе:
— Да! Это было бы преступлением. Что же касается меня, — продолжал Штуммель, — конечно, трещина исчезла не сразу, но она стала почти незаметной.
Я не очень был рад, когда в тысяча девятьсот тридцать восьмом году немцы вошли в город. Многим тогда казалось, что Вена умерла и ее место в большом антикварном магазине… Но что бы ни было на душе, надо продолжать свое дело, не так ли, господин офицер? В тысяча девятьсот тридцать девятом году я стал агентом издательства Миртель. Оно выпускало открытки: «Что ждет солдата в походе». Нет, не о вшах, разумеется, не о колючей проволоке, не о смерти. Это были забавные картинки в нескольких сериях — десять, двадцать пять и даже сто штук. Они особенно хорошо раскупались в тысяча девятьсот сорок первом году, теми, кто шел на русский фронт. Я даже смог купить на сбережения вот этот трельяж и графин — оправа из чистого серебра, хороший вечный хрусталь богемского производства. А потом начались бомбежки; за один час улицы с солидными фирмами, старыми домами превращались в мусорные кучи. Но если не очень бояться и внимательно смотреть, тогда под кирпичами можно найти прекрасные вещи.
…Оно не было случайным — подчеркнутое полумраком сходство с игральной картой. В жизни этот седенький кудрявый валет бил все, что слабее его: ребенка, который мог родиться, девушку, попавшуюся на его пути. То есть не бил, в нем совсем не чувствовалось жестокости; просто он добросовестно забирал взятки, причитающиеся по правилам игры. И сам становился взяткой, когда сталкивался с такой картой, как господин начальник отделения, или, если можно так выразиться, господин король Вурцль. Тут не было места для напрасных сожалений: все совершалось по правилам.
— Это был хороший, но недолгий период, — продолжал Штуммель. — Что было дальше? Вы же знаете, что сейчас не в моде такие картинки, и издательство Миртель прекратило свое существование. Да, да, многие повесили носы, но я не из таких. В нашем роду люди шагают, пока живы, — старый крестьянский род! Жизнь трудная, но мне удалось устроиться рассыльным в типографию; если не роскошествовать, не тратить на девочек и вино, жалованья хватит.
А кроме того, я собираю то, что лежит в пепельницах, — это же совсем не нужно вам, — и вечером набиваю шесть, иной раз даже десять сигарет, а это пять шиллингов. Каждый месяц сто пятьдесят шиллингов приходят ко мне в гости и остаются со мной, потому что я их люблю и умею принимать. Сто пятьдесят шиллингов — это уже сумма, на нее можно купить вещь! Я думаю, теперь, когда я все рассказал, вы не будете смотреть с таким удивлением, когда я прохожу по комнатам и собираю окурки. Я ведь никому в жизни не мешаю, не правда ли, господин офицер?