Мы отправлялись в путь к психоневрологическому диспансеру — унылому двухэтажному дому, расположенному в лабиринте переулков между Сивцевым Вражком и Арбатом.
Мы шли по просыпающейся Москве навстречу газетчикам, первым мороженщикам, которые в старых, рассохшихся тачках вывозили свой товар, моссельпромщицам с лотками, где разложено все — от «Мишек» до леденцов, одинаково недоступных нам. Шли, проламывая утренний ледок в лужах, поднимая тучи брызг, одни с веселым сердцем, в предчувствии путевых происшествий, другие глубоко опечаленные.
К последним, впрочем, относились только мы двое — я и Алька Мансурова. Даже, говоря точнее, один я; Алька — маленькая скуластая девочка, спокойная, ласковая и сонная — никак не выражала своих чувств.
Я шел, тяжело поднимая отсыревшие ботинки, чувствуя, почти как нарастающую физическую боль, тревогу в сердце, потому что будущее не сулило ничего хорошего.
Я знал, что нас будут водить из кабинета в кабинет. В одном кабинете пожилая женщина с бледным лицом и тихим, голосом покажет картинку — ручей в крутых берегах. И надо будет определить, есть ли брод в ручье. В другом нас заставят считать сливающиеся цветные горошины в круге, разделенном на секторы, запоминать длинный ряд ничем не связанных между собой слов и отвечать на малопонятные вопросы.
Потом в столовой — подвале с трубами на потолке — нам нальют по кружке несладкого морковного чая и раздадут конверты, заклеенные слабым грушевым клеем.
Мы выйдем на улицу, осторожно вскроем свои конверты и обнаружим, кто из нас талантлив, кому предстоит то самое блестящее будущее, о котором неясно и неопределенно мечтает каждый, а кто никаких надежд на такое блестящее будущее не имеет.
К «малоодаренным» принадлежали лишь я и Алька Мансурова.
Так происходило во время предыдущих посещений диспансера. И хотя в коммуне картонные карточки с анализом наших способностей авторитетом не пользовались и жизнь после посещения длинного здания, зябнувшего между черными и, как мне почему-то казалось, навсегда мертвыми стволами лип и берез, ни в чем не менялась, слово «малоодаренный» прочно застревало в сердце; и как бы ты ни старался забыть его, оно проникало во все мечты и оправдывало все несчастья и несправедливости, которые всегда бывают в жизни человеческой; оно лежало на душе, как камень в ручье. Летом камень покрывается травой и становится менее заметным, зимой уходит под лед, но в марте, с первыми проталинами, с порывами тревожного весеннего ветра, он снова показывается на свет божий.
Вот почему я боялся посещений диспансера. Так боялся, что и сейчас, постаревший и от возраста, вероятно, несколько более спокойный, чем прежде, и от возраста, от жизненного опыта менее верующий в магическое значение некоторых слов, с такой непоколебимой уверенностью выводимых равнодушно-твердой рукой на податливой бумаге, — и сейчас пятнадцатого марта я ощущаю тяжесть в сердце, непонятное беспокойство, — словом, «рост уровня сомнений и падение уровня уверенности», как выражается один мой умный знакомый.
Я хожу между Арбатом и Сивцевым Вражком, ищу и не нахожу длинное здание, окруженное упрямо не зеленеющими деревьями. Скорее всего оно уступило место многоэтажной новостройке, а может быть, перекрашено; но как бы то ни было, даже из-под земли, если оно ушло под землю, даже из-под толстого слоя краски, если оно перекрашено, мне слышится невеселое слово, некогда очень много значившее для меня.
И в это посещение психоневрологического дома сперва все шло по-прежнему. Из столовой с трубами на потолке и пятнами сырости на стенах доносился аромат морковного чая. Он смешивался с приторным запахом грушевого клея, проникающим из канцелярии, где трудолюбивые сотрудницы клеили конверты. А по коридорам особой бесшумной походкой шагали озабоченные женщины и мужчины с глазами, выражающими то ли полное безразличие, то ли не ведающую колебаний веру в правоту и бесспорность дела, которому они посвятили жизнь.
Мы ждали у кабинетов своей очереди и робко сторонились, пропуская хозяев дома.
Все шло как прежде, пока высокий красивый мальчик из соседней, двенадцатой школы не тронул меня за плечо, участливо спросив:
— Лягушку, что ли, проглотил?
Я немного знал этого мальчика с твердым и решительным лицом, потому что он входил в команду, которая соревновалась с нашей, коммунарской, в «итальянской лапте», и часто приносил победу своей школе. Он играл так напористо и умело, что я не мог не любоваться им, хотя, как страстный болельщик коммунарской команды, не должен был ему сочувствовать.