Не знаю.
И кроме того…
Кроме того, ведь это, вероятно, мне вспоминалась вовсе не одна девочка, а и та, первая, которая принимала нас, гостей из коммуны, в вестибюле. И та, которая так прекрасно танцевала на сцене. И та, которая играла на рояле. И та, которая показывала картины художников Шиэсу: дерево на поляне, лес, речку, поле.
Мы возвращаемся домой и поднимаемся на третий этаж, в спальню. В тусклом свете угольных лампочек видны грязные ступени лестниц и покрытые изморозью батареи парового отопления.
Конечно, я по-прежнему больше всего на свете горжусь нашей коммуной, но сегодня впервые осознаю, как нелегко с неба спуститься на землю, даже горячо любимую.
Я устал, хочется поскорее уснуть, но Ласька объявляет, что сейчас состоится заседание оргкомитета высшего органа самоуправления коммуны.
Да, самого Лаську я увидел растерявшимся на памятном ночном заседании.
И как не растеряться? Через неделю девчонки Шиэсу придут к нам в гости, и мы должны поразить их своими талантами, как сегодня они поразили нас.
Чем поразить? Где взять эти таланты?
Что делать, если уклон у коммуны другой, а совсем не эстетический?
Сердца наши заняты заботами о мировой революции и о шамовке, о том, чтобы хоть раз нажраться досыта и согреться. Высокое и повседневное уживаются в сознании, а искусству не остается места.
Мы можем в пять минут разгрузить грузовик, перебросить дрова в сарай и растопить топку парового отопления. Мы старательно работаем в цехах соседней Бутиковской текстильной фабрики. А теперь необходимо добиться расцвета искусства, да еще в такой ограниченный срок — семь дней. Эпоха Возрождения как-никак брала разбег несколько столетий.
Семь дней! Есть от чего потерять голову.
Оргкомитет поручил Яшке Полонскому организацию хора. Мотька обещал подготовить новую программу «Синей блузы».
И тут Ласькин взгляд останавливается на мне:
— Нарисуешь картины!
— Индейцев? — спрашиваю я запинающимся голосом.
— Каких еще индейцев?! Настоящие картины! Как в Шиэсу.
…Тут требуется разъяснение. Дело в том, что мое художественное дарование было, если прибегнуть к современной терминологии, крайне узкого профиля. Я мог изображать индейцев — и ничего больше. Я рисовал их с фантастической быстротой: благородных делаваров и ирокезов, коварных сиуксов. Молниеносное зигзагообразное движение карандаша — фигура воина. Кружочек — голова. Убор из перьев, копье, лук, щит — и индеец готов.
Мне и ребятам, которые, жарко дыша в затылок, наблюдали за этой работой, воины казались живыми.
В эти минуты я, который занимал одну из низших ступеней в общественной лестнице коммуны, возносился на головокружительную высоту.
— Картины в красках! Настоящие! — ледяным голосом повторил Ласька.
С утра в коммуне средневековье сменилось Ренессансом.
После уроков хор, руководимый Яшкой, наполнил здание столь мощным ревом, что задребезжали стекла в окнах, а богомолки, толпившиеся напротив, у утонувшей в сугробах церкви Василия Кесарийского, забормотали молитвы. Возможно, им померещился Страшный суд, о приближении которого шли упорные слухи.
После обеда Ласька передал мне темно-желтый лакированный ящик с красками — этюдник, пачку желтоватой бумаги и ключ от кабинета изобразительных искусств — «изо». Где только, на мою беду, раздобыли этюдник?!
Ласька, который обычно не замечал маленьких, на этот раз, вручив орудия труда, улыбнулся, озабоченно покачал головой, а отойдя на несколько шагов, вернулся и взъерошил мне волосы.
Я отворил двери «изо».
Со стен смотрели гипсовые маски греческих богов: бородатый Зевс, Афина в шлеме, Аполлон. Казалось, боги негодующе приглядываются — что это такое, ничем не примечательное, непрошено вторглось на Олимп?!
Я приколол к столу лист бумаги и раскрыл этюдник. Внутри лежали кисти, бесчисленные тюбики с красками и овальная палитра. Я взял первый попавшийся тюбик, отвинтил крышку и осторожно выдавил колбаску краски.
И сейчас перед глазами этикетка на тюбике — «Берлинская лазурь» — и краска такой немыслимой синевы, что долгие годы Берлин чудился мне особенным, лазурным городом.
…Оканчивалась война. Я шел по Берлину между обгорелыми зданиями, под небом, затянутым дымом, серый от усталости, от пережитого.
Я напряженно думал. Красное солнце, синее небо, зеленое дерево возникали в памяти: именно такая картина была в Шиэсу.
На белый лист бумаги царственно лег первый мазок. При этом чуде я испытал счастье, дарованное, вероятно, лишь Леонардо да Винчи, Рафаэлю и другим немногим.