Стоеросовый столп часто приходил и звонил. Одно время казалось, что они с Марией Алексеевной поженятся. После Мария Алексеевна переменила работу, и Столп исчез, не оставив воспоминаний о себе.
Потом зачастил некто, кого мы прозвали Баран, дальний родич, троюродный или четвероюродный брат.
У него голова была в шапке мелко завитых иссиня-черных волос. Лицо круглое и румяное. Глаза темные, но тусклые, маловыразительные, очень выпуклые.
Вначале он казался человеком самоуверенным, прочно стоящим на земле. Он и до приезда Марии Алексеевны изредка заходил, всегда с женой, которая сразу вынимала из сумки вязанье — тогда это было не в обычае — и начинала быстро двигать спицами!
Звали ее Танечка.
Таня была миловидная, тихая. Сама она никогда не заговаривала, а когда к ней обращались, отвечала коротко, с застенчивой улыбкой, как бы прося прощенья за неспособность принять участие в разговоре.
Барана прозвали так за курчавые волосы, да он был и специалистом по овцеводству.
Он, когда приходил, говорил много, и все из своей области — о каракулевых шкурках, многоплодности овцематок. Были у него странности, бросающиеся в глаза. Например, придя в гости, не умел уйти. Все переговорено, и видно, что он знает это, сам томится, даже Танечка уложила вязанье в кожаный ридикюль, а он не в силах подняться и сказать «до свиданья». Нерешительность противоречила его образу, казавшемуся таким понятным.
Танечка устраивалась где-нибудь в тепле; даже когда паровое отопление не работало, неосознанно придвинет к батарее стул и сидит, чуть позвякивая спицами.
Как-то Баран пришел в воскресенье. Нудно заговорил о выпасах, потом интереснее о том, как весной цветет пустыня, всего на несколько дней барханы окутают упоительные запахи, краски низкорослых цветов, зелень травы.
И этот переход еще более не вязался с ним, с его по-лягушачьи выпученными, маловыразительными глазами, чем неумение вовремя уходить.
Потом он вдруг рассказал узбекскую легенду, а затем испанскую любовную балладу.
Другие увидели, должно быть, раньше, но я, только когда он начал эту балладу, — «баланду», как потом выразился дядя Нат, — заметил, что смотрит он на одну Марию Алексеевну, не отводя глаз.
Нет, это была совсем не «баланда». В ней говорилось, как влюбленный рыцарь, много лет совершавший подвиги во имя прекрасной дамы, подъезжает к башне замка и видит в окне любимую.
— Пять лет я не знал отдыха, не слезал с коня и не выпускал из рук копья. Латы мои заржавели, тоска иссушила тело, покрытое ранами, и истомила душу. Позволь, дорогая, подняться к тебе, — просит рыцарь.
Когда рыцарь, привязав коня под окном, поднялся к женщине, сбросил латы и обнял ее, издалека послышался лай охотничьих псов и топот копыт.
— Муж возвращается с охоты, — сказала женщина. — Уходи, если ты не хочешь своей и моей смерти.
— Дозволь побыть еще немного. Я столько мечтал о встрече с тобой и не в силах расстаться.
— Оставайся, — разрешила женщина.
Потом я вспомнил, что Танечка, лишь только Баран начал балладу, даже раньше, когда он заговорил о цветущей пустыне, перестала вязать, подняла милое, только блеклое лицо, забыла о спицах, наморщила лоб, будто решала неожиданный важный вопрос, и посмотрела на Марию Алексеевну, а та была как всегда — совсем не замечала настойчивых взглядов ни Барана, ни Танечки.
Вначале мне баллада не понравилась. Я не интересовался любовными историями, про пустыню интереснее.
А потом стихотворение увлекло.
…Охотники подъехали к башне, проскрипели ступени башенной лестницы, тогда рыцарь спрятался у окна, за портьерой.
Муж, распахнув дверь, вошел с убитой ланью на плече, с мечом в окровавленных руках и, остановившись посреди комнаты, спросил жену:
— Чьи это доспехи валяются на полу?
— Приезжал брат, он подарил тебе свои боевые латы, — ответила женщина.
— Чей это конь у ворот ржет, зовет хозяина? — спросил муж.
— Приезжал отец, он просил тебя принять подарок, лучшего скакуна, — сказала женщина.
— Чья это тень на полу? — грозно спросил муж, показывая на тень, падающую от фигуры рыцаря.
— Это тень моей смерти, — раскрывая рубашку на груди, ответила женщина.