Вскоре после свадьбы Уиллер и Мария Алексеевна уехали в Америку, и, по обстоятельствам, она только очень недолго переписывалась с нашей семьей, которая вскоре после их отъезда начала рассеиваться.
Через много лет, уже после окончания войны, донесся слух, что Уиллер уже не работает в профсоюзе и поселился с Марией Алексеевной близ Лос-Анжелеса, в небольшом ранчо с апельсиновым садом. Счастливы они или нет — я не знаю. Вероятно, счастливы; она нашла свой пологий путь, который был ей необходим.
Летела залетка. Летела, прилетела и улетела, как было ей положено на роду. И оставила самые разные воспоминания; может быть, навсегда кровоточащую рану в сердце дяди Лени и след красоты в детской душе — тоже навсегда.
Комкор Павлов и тетя Рузя
Я не стараюсь вспоминать свое детство, не знаю, почему, оно само приходит ко мне, и год за годом, даже день за днем — все настойчивее. Оно отдаляет сегодняшний день, но одновременно позволяет видеть его четче, со спокойствием, даруемым отдаленностью. Оно стучится, и прямо в сердце, будто не разгадав того, что оно заключает, нельзя окончить жизнь.
Детство приходит не таким, каким было, а впитав в себя, как земля, весенние и осенние дожди и истлевшие листья, будущее, выросшее из него. С каждым годом оно приходит иным. Даже не само детство, а иными представляются люди, близкие, окружавшие меня, из которых, как это ни трудно писать, почти никого уже нет в живых, но тем живее они в памяти.
Они, мои близкие, возникают так, что те, кто казался самым сильным, теряются в тени. А их место занимают те, которых я почти не замечал, и прежде других — тетя Рузя и комкор Павлов.
Тетя Рузя, о которой мать часто говорила, что она была очень обаятельной, интересной, красивой. Мне тогда исполнилось восемь лет, а ей, тете Рузе, должно быть, немногим больше двадцати.
Это представлялось смешным: когда же это она была, могла быть красивой — большеносая, молчаливая, незаметная, только вот с длинной косой и добрыми зелеными глазами?
Очень смутно я помню, какая красивая коса была у тети Рузи: длинная, ниже колен; и со спины тетя Рузя долго казалась девочкой.
Но, кажется, коса рано начала седеть.
Когда я пытаюсь представить себе тетю Рузю, воскресить ее в памяти, вспоминается большой нос — чаще всего красный оттого, что она много плакала, жалея не себя, а других, которые уж конечно были счастливее ее. И вспоминается пристальный — не мгновенный, не рассеянный — взгляд небольших зеленых глаз, спрашивающий: что мне сделать для тебя?
В детстве я много болел. От жара меня рвало, и только два человека умели как-то так поддерживать пылающую голову, что от рук их струилась умеряющая жар прохлада, — мать и тетя Рузя.
Когда-то в гимназии тетя Рузя написала удивительное сочинение, взволновавшее весь город. Мне рассказывала мать. Но я не очень хорошо помню, о чем было сочинение; и, кажется, мать тоже не помнила точно. Но там говорилось о Татьяне, о женской гордости, о красоте. Значит, все это было и в ней самой.
Куда же это исчезло?!
Теперь я понимаю, что только мне, незрячему тогда, и другим незрячим казалось, будто это исчезло. Красота не исчезает, а только становится иной. Слепящая, видимая всем и всегда, превращается в ту, которая остается как тайна и раскрывается как откровение.
Сразу после гимназии она вышла замуж за талантливого человека: он был шахматистом и однажды выиграл у великого Алехина.
У нее родилась дочка. Но, вероятно, в семье молодая мать не была счастлива, — если и была, то недолго.
Вскоре ее муж погиб, — я, кажется, его и не видел. Но когда он еще был жив, подруги и родственники, особенно моя бабушка, мать Рузи, говорили ей, что она должна заботиться о своей внешности.
А она не умела, не могла заставить себя.
И только украдкой плакала, отчего большой ее нос еще сильнее краснел. Бабушка подарила ей пудреницу с пуховкой — огромной, прошлого века, больше похожей на метелку, которой стряхивают пыль. И она, когда никто не видел, пудрилась торопливо, точно совершала нечто постыдное, точно была еще гимназисткой, Если ее заставали за этим, она краснела, сердито стирала пудру платком и убегала. Может быть, вся тайна ее прелести заключалась в том, что она оставалась девочкой, даже когда коса ее — так рано — поседела и она начала глохнуть, все более отстраняясь от окружающего.
И было нечто удивительное, как я сейчас вспоминаю, в пугливых ее движениях, в пристальном блеске глаз, в том, как она незаметно и внимательно вглядывалась вдруг в твое сердце — даже сама не замечая этого, проникая взглядом в тебя, как луч, скользнувший в глубину темной каморки.