Китайские купцы покупали также желчь медведя, сухожилия ног изюбра, мускусную железу кабарги, усы и челюсти тигра. Китайско-тибетская медицина высоко ценила все это как лекарственные средства, и большой спрос на них заставлял безжалостно истреблять диких животных.
Но чаще всего изюбров уничтожали из-за пантов. В пантовку быков подкарауливали на солонцах и у берега моря, куда изюбры приходили солонцевать. С помощью собак их загоняли в море, потом набрасывали арканы и убивали, чтобы срезать панты, или держали до отрастания рогов, а потом все равно уничтожали.
Раньше у промысловиков в большом ходу были «лудевы», изгороди, которые тянулись на многие километры и имели лишь несколько узких проходов. В этих проходах находились замаскированные сверху ловчие ямы. В них попадались изюбры, кабарга, косули и другие копытные звери.
Факты хищнического истребления животных в дальневосточной тайге не раз с возмущением приводил Арсеньев.
Он писал, что в лудеве, которую он осматривал, было двадцать две петли, в четырех петлях оказались мертвые кабарожки: три самки и один самец. Промысловики оттащили самок в сторону и бросили на съедение воронам. На вопрос, почему бросили пойманных животных, они ответили, что только самцы дают ценный мускус, который можно продать в Китае по рублю за штуку. Что же касается мяса, то и одного самца с них довольно, а завтра они поймают еще столько же. По словам промысловиков, в зимний сезон они убивают до ста двадцати пяти кабарожек, из которых семьдесят пять процентов — маток.
«Грустное впечатление вынес я из этой экскурсии, — заключил Арсеньев. — Куда ни взглянешь, всюду наталкиваешься на хищничество. В недалеком будущем богатый зверьем и лесами Уссурийский край должен превратиться в пустыню».
Капланов часто задумывался над этими словами Арсеньева. Он сам убедился в серьезных последствиях варварского отношения к природе.
Мало стало и соболя в Сихотэ-Алине. Сейчас он встречался здесь лишь одиночками под самым хребтом, среди россыпей гольцов, больше в западной стороне заповедника. А ведь когда-то дальневосточная тайга славилась соболем.
Вылавливали его здесь всякими способами. Лишь при одной промысловой избушке стояло до пятисот соболиных ловушек-кулемок. Промысловики ежедневно обходили их, настораживали, ставили петли. Иногда ловили беременных соболей, так как их эмбрионы считались целебными.
Переселившиеся сюда староверы, кроме лова в капкан и петлю, применяли еще гон. Идя по следу соболя, находили место, где он прятался. Приставляя сеть к дереву или норе, выгоняли соболя стуком или выкуривали. Нанайцы ставили на соболя луки-самострелы.
Пятнадцать-двадцать лет назад его добывали по всему району и, по словам удэгейцев, в верховьях Имана соболя было так много, что на мясо убитого сохатого в первую же ночь сбегалось по несколько этих зверьков.
Соболя выловили. Теперь за месяц специальных поисков в тайге с трудом можно было встретить один его след.
Заповедный режим должен был помочь размножению соболя. Капланов считал, что восстановление этого ценного зверька вполне возможное дело — ведь его кормовая база в горах Сихотэ-Алиня оставалась хорошей.
После тигра, пожалуй, именно соболь больше всего требовал здесь охраны и мер по восстановлению. И Капланов мечтал: как только закончит исследования по лосю и изюбру — а они уже подходили к завершению, — дальше возьмется, помимо тигра, еще и за соболя.
Он вспоминал печально известные факты: за последние две тысячи лет с лица земли вовсе исчезло сто шесть видов крупных млекопитающих, а за последние пятьдесят лет, на глазах лишь одного поколения, — сорок видов диких животных.
Все это могло происходить лишь в условиях капиталистической системы, которая безжалостно разрушала и природу. Капланов все более убеждался, что не только в грядущем коммунистическом обществе, но и теперь, на близких подступах к нему, природа должна украшать жизнь человека, делать ее более гармоничной. Она давала радость и новые силы, от нее жизнь становилась возвышенней и богаче. Капланов был оптимистом и верил — люди сумеют сохранить и восстановить природу.
Лето на Фате проходило в напряженной работе.
Капланов терпеливо и настойчиво выслеживал зверей в сопках. Изредка возвращаясь к своей избушке, возобновлял запас продовольствия: пек пресные лепешки, добывал в реке рыбу — делал это чаще всего острогой — и, взяв все необходимое, снова на несколько дней уходил в глубь тайги.
В августе лоси-быки поднимались на сопки, как говорили охотники, «сушить рога», они терли их о стволы деревьев, очищая от омертвевшей кожи. В сентябре у сохатых должен был начаться гон. Быки словно оттачивали свои рога, готовясь к кровавым схваткам.
Капланов шел вслед за ними. Утром, когда все вокруг было затянуто туманом, отсюда виднелись лишь темные шапки сопок, которые, казалось, плавали в этом дымчатом море.
В верховьях ключа Медвежьего сопки были покрыты мшистой пихтово-еловой тайгой. В этом царстве мхов и лишайника постоянно обитали кабарга и харза, заходил сюда сохатый, из птиц держались кукша и дикуша. Раньше жил тут и соболь, но теперь он встречался редко.
Елово-пихтовые леса края ботаники считали очень древними. В этой дремучей тайге всегда стояли полумрак и тишина, седые бороды лишайников «уснеа барбата», свисавшие с деревьев, невольно наводили на мысль о лешем и других сказочных персонажах. От суровых темнохвойных лесов веяло чем-то диким, первобытным. Капланов любил бывать здесь. Выше по склонам тайга изреживалась, там начинались брусничники, куда в конце лета обычно заходили медведи. Как раз здесь весной он наблюдал токование дикуши.
Когда туман рассеивался, с вершины гольца открывался широкий вид на долину Фаты. На склонах сопок было много старых гарей, которые зарастали мелколиственными породами. А по дну долины тянулись ленты южных широколиственных лесов с их удивительным разнообразием — от гибких лиан до серебристых ровных, как свечи, стволов амурского бархата.
Иногда Капланов обостренно чувствовал свое длительное одиночество. Бывало это не так часто. Но все-таки бывало.
Одиночество, собственно, он любил. Однако порой оно его начинало тяготить. Как иногда хотелось бы поговорить с кем-нибудь у вечернего костра после трудового дня, проведенного в упорной молчаливой слежке за животными. Вспоминались друзья и родные, оставшиеся далеко отсюда, особенно мать; она, биолог, первая сумела привить ему любовь к природе, жажду познания ее. С какой-то светлой грустью он думал и о девушке, с которой дружил в юности.
Казалось, это было давным-давно. Они вместе участвовали в работе кюбза, вместе долгими часами изучали повадки диких животных в зоопарке, а потом на звероферме, в свободное время ходили «белковать» в подмосковные леса. У них с Лидой были общие интересы и увлечения. Но после окончания школы Лида уехала на Север. Переписка у них почему-то оборвалась.
Однажды, получив отпуск, он решил ее навестить. Побывав перед этим на лосиной охоте, он заявился к ней с подарком — мясом лося.
Однако Лида была где-то в отъезде. Капланов выкопал во дворе подвал и, сложив мясо, уехал, так и не повидав ее.
Лиду он встретил только года через три, когда она жила у своих родных в столице.
Приехав зимой в отпуск, он пришел к ней обвешанный ворохом подстреленных в Подмосковье белок.
Остановившись в дверях, он смущенно сказал:
— Вот, Лидочка… белок вам принес. На шубу. А беличье мясо можно есть. Серьезно! Пожарить и есть! Очень вкусно…
— Левушка! — Она была обрадована и изумлена, ведь они давным-давно даже не писали друг другу. — Левушка, откуда вы? И зачем все это? Ну, таежник мой, раздевайтесь скорее.
Они о многом тогда говорили. Вспоминали юные годы, старых друзей, разлетевшихся по свету, рассказывали о переменах в жизни.
Только о себе Лида промолчала. И он не посмел ее расспрашивать.