— Эй, Бурун!
Это звал его Сенька Бобров, старый друг-приятель, с которым они вместе когда-то играли в расшибалочку, вместе учились в прежней школе и вместе занимались там разного рода «невинными забавами». Теперь их дороги расходились: школу Сенька кончил с грехом пополам, и что с ним дальше будет — он и сам не знал.
— Подал в техникум, на электромонтера учиться. Может, дуриком проскочу. А не примут — дед с ними, на завод пойду.
Затем к ним подошли еще двое ребят. Товарищи вспомнили прошлое, поделились впечатлениями дня, поострили насчет соседской девочки, которая в коричневой новой форме и белом фартуке возвращалась тоже из школы. Мальчики подмигнули друг другу, но она, в ответ на их шутку, высоко и демонстративно подняв голову, простучала каблучками мимо.
Здесь же, в коридоре, Борис встретил и возвратившуюся наконец мать.
— Ну, как в школе? Как дела? — спросила она.
— Ничего, хорошо! — бодро ответил Борис.
— О хорошем хорошо и слышать.
Борис тут же спохватился, сообразив, что он уже солгал. Но было поздно. Да и нельзя же было говорить о разных неприятных вещах при посторонних — при товарищах, при прославленных «мастерах искусств», с которыми только что «вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».
Потом мама занялась хозяйством, потом, когда Борис совсем было собрался начать с ней разговор, заглянула соседка, — заглянула, как она сказала, на минутку, а проболтала о всяких пустяках битый час. Так разговора и не получилось.
Позднее, когда Борис уже ложился спать, он, правда, подумал, что история с мячом может все-таки дойти до родителей и тогда будет совсем нехорошо. Но на смену этой мысли откуда-то пришла другая, противоположная: а может, ничего и не дойдет? Может, ничего и не раскроется, как говорили ребята — «не вылезет», и все заглохнет? И зачем беспокоить отца и мать, когда ничего подобного больше не будет и дела в новой школе пойдут по-новому?..
Утром это показалось вполне вероятным. Ночь как бы заслонила вчерашний день, уменьшила масштабы и значение происшедшего. Очевидно, то же самое произошло и с другими ребятами.
— Ну, народ! Как же решаем-то? — спросил перед уроками Феликс Крылов.
Круглое, как луна, лицо его расплылось в мягкой, благодушной улыбке, хотя и не совсем было понятно, к чему эта улыбка относится.
— А вы думаете, она помнить будет? — спросил Вася Трошкин. — Забудет!
— Ну, эта, пожалуй, не забудет! — усомнился Саша Прудкин.
— Забудет! Они все такие: поругаются, поругаются — и забудут.
Ребята пошумели еще и решили молчать..
— Ну, как младенцы ваши? — в глазах директора мелькали хитрые, смешливые живчики, и Полина Антоновна не могла понять, что они означают. — И мяч выкрали? — уточнил директор свой вопрос.
— Выкрали.
— Ловкие ребята. Как же это вы так… проштрафились?
Тон директора никак не давал повода всерьез увидеть выговор в этом последнем не то укоризненном, не то просто так, шутливом вопросе. Но Полина Антоновна чувствовала себя неловко: как она могла действительно «проштрафиться». Она улыбнулась и развела руками:
— И на старуху бывает проруха. Что ж, виновата!..
— Да-а-а…
— Я, может быть, совершила ошибку, — снова не поняв это многозначительное директорское «да», нерешительно сказала Полина Антоновна. — Может быть, нужно было проявить больше настойчивости, требовательности, но…
— Формы требовательности разные бывают, Полина Антоновна! — перебил ее директор. — Вы заложили дрожжи и надеетесь со временем пить хороший квас. Так я вас понимаю?
— Хороший квас? — встрепенулась Полина Антоновна. — Да! Надеюсь! На «подумайте» тоже может формироваться коллектив. Я так считаю!
Полина Антоновна горячо, с вызовом посмотрела на директора, хотя вызов этот относился скорее не к нему, а к маленькой, толстенькой Варваре Павловне, которая сегодня сказала что-то двусмысленное насчет разных там «подумайте» и прочих нежностей с ребятами. Но директор ничего этого не знал, а потому не понял и недоуменно пожал плечами.
— А я не спорю. Но пусть все-таки скажут! — он предупреждающе поднял палец кверху. — Пусть скажут!
— Скажут, Алексей Дмитриевич. Они хорошие ребята. Уверяю вас! Я в них верю.
— И я верю!
Смешливые живчики исчезли в его глазах, он смотрел твердо, уверенно.
Полине Антоновне всегда нравилась в нем эта спокойная, нерушимая уверенность, и, кажется, именно в ней она чувствовала видимую основу его педагогической линии: директор — олицетворение порядка, директор — олицетворение требовательности, директор — олицетворение уверенности. Иногда эта уверенность казалась чересчур смелой и рискованной, иногда его безапелляционный тон раздражал, будил желание возразить и поспорить. Но сейчас Полине Антоновне было приятно слушать директора. Он укреплял в ней собственную веру в ребят, в здоровые начала ее нового класса, и увеличивал силы для предстоящего ей большого труда.