— Хорошая песня, — говорил отец.
— Хорошая-то хорошая, но вы должны послушать, да и сделать то, о чем просит «удалец Стоян» со Стара-планины, — отвечала мать.
— Это будет сделано, и очень скоро. У болгар уже терпение лопнуло; им стало невмоготу от обид, чинимых турками. Они восстанут за свою землю, за братьев и сестер.
— Дай бог! — говорила мать и в приливе радости обнимала отца, а потом меня.
— Расти, сынок, — говорила она мне. — Вырастешь большой — станешь добрым юнаком, поможешь отцу прогнать турок и освободить нашу святую болгарскую землю.
— Да, мама, да, — лепетали мои детские губы, а сердце сильно билось от желания поскорей исполнить ее волю. — Ты только купи мне ружье и саблю, мама, а об остальном не беспокойся.
— Хорошо, мой милый сынок! Хорошо, ненаглядное мое дитятко! — говорила мать, нежно меня целуя.
2
Итак, мы жили очень весело, очень дружно, и многие нам завидовали. Но наше счастье кончилось и для нас настал черный день: в нашу дверь постучались горе и кручина. Приехал к нам в город архиерей — церковь освящать — и пошел, словно коробейник, в обход по домам, кропить народ святой водой и обирать его. Отец мой не любил греческих архиереев и не хотел пускать его к себе в дом. Но мать стала просить отца, говоря:
— Неловко прогонять его, когда все его принимают. Лучше давай пустим: он освятит воду, мы дадим ему денег, сколько там полагается, и больше он уже не переступит нашего порога.
— Не люблю я этих лицемерных греческих монахов. Не надо мне ни воды их святой, ни благословений — никакого ихнего добра… Поглядишь на их проделки, так с души воротит… Ведь какой лукавый! Прислал тебе в подарок платок за сто пар и ждет, чтоб ему двести, а то и триста грошей отсчитали! А на что тебе его платок? На что мне его кисет? По-моему, лучше вернуть ему и платок и кисет и написать, что мы не принимаем у себя в доме греческих архиереев, потому что, куда они ни придут, всюду от них чума и разоренье. Напишем, что Никола-кожевник не пускает к себе в дом турецких шпионов и людей, которые господа бога на откуп взяли и продают имя его за сорок грошей.
— Но что люди скажут? — возразила моя мать.
— Пусть говорят, что хотят. Что нам на людей смотреть? Люди сами по себе, а мы сами по себе. Какое нам до них дело? — ответил отец.
Мать дала согласие на отправку такого письма, отец написал его и отослал с одним из наших подмастерьев. Но в это самое время архиерей явился к нам без всякого зова. Он разошелся с посланным и не получил письма. Видно, чему быть, того не миновать.
Архиерей был толст, как станимакская свинья, а голос его напоминал звук трубы, которой сзывают турецких солдат. Вместе с ним явилась целая толпа дьяконов, протосингелов, телохранителей. Архиерей освятил воду, и мать дала ему шестьдесят пар, но он опустил деньги себе в карман, даже не посмотрев; может, подумал, что ему дали золотой, или не до того было. Думаю, что главной причиной была моя мать: владыка потерял голову и, пока святил воду, не сводил с моей матери глаз, словно завороженный или словно кошка, завидевшая свежую рыбу. Мать несколько раз краснела от стыда и в конце концов вышла из комнаты. Все это, понятно, не могло укрыться от глаз отца, и, когда архиерей уже собрался уходить, заявив моим родителям, что хочет быть другом нашего семейства и посетить нас еще раз, прежде чем покинет наш город, отец отрезал:
— Я никогда не уважал греческих архиереев, а теперь, клянусь богом, больше не позволю переступить этот порог ни одному из них! Вы не монахи, не пастыри церковные, не люди, а гнусные развратники… Сейчас же вон отсюда, или я кликну подмастерьев, и они выгонят ваз, как собак!
— Что такое, сын мой? В своем ли ты уме? — промолвил архиерей.
— Не вводи меня в грех, проваливай подобру-поздорову! — крикнул отец, открыл дверь и пальцем указал на нее архиерею.
Когда тот вышел, отец походил взад и вперед по комнате, потом промолвил:
— Безумен тот, кто пускает фанариота[61] к себе в дом, но еще безумней, кто дает ему деньги.
3
На другой день рано утром к нам явился жандарм и вызвал отца в конак. Начальник округа был у нас тогда сущая собака, другой такой не сыщешь: жадный до денег, распутный, пьяница, глупый и злой. Это турецкое животное очень любило архиерея, потому что они были из одного теста. Оба пили горькую, любили отплясывать хоро[62] в подштанниках, слушать цыганский оркестр и смотреть на непристойные пляски наемных плясунов и плясуний. Оба любили также мучить несчастных и пить чужую кровь. Я расскажу тебе один случай, из которого ты увидишь, до чего поддерживали друг друга эти мироеды. У архиерея жила одна воспитанница, которую одни считали его племянницей, а другие толковали иначе. Девушка понравилась окружному начальнику; архиерей это заметил и сам отвел свою воспитанницу в его гарем. Архидьяконом при архиерее был такой же завистливый фанариот; он только и думал о том, как бы спихнуть старика и самому сесть на его место. Для этого он собрал наших чорбаджиев и заставил их написать царьградскому патриарху жалобу, рассказав в ней о всех архиереевых подлостях. И знаешь, чем это кончилось? Патриарх вызвал в Царьград не архиерея, а архидьякона и послал его в Анатолию, а воспитанница архиерея так и осталась за турком. Или вот такой случай. У окружного начальника был мальчик для посылок, которого он очень любил. Как-то раз велел он этому мальчику сходить к архиерею, отнести ему лимонов и апельсинов и позвать его в гости. Архиерей оставил мальчика у себя и пошел к окружному начальнику обедать.»
61