Комиссар схватил аккумуляторный фонарь, — наверху было темно. Трап в пять ступенек показался очень высоким, а комингс люка чуть не ухватил за ногу. Свет белым пятном скользнул по палубе и лег на дикое, сплошь окровавленное лицо Матвеева. Он неподвижно лежал на боку с вытаращенными глазами и вытянутыми вперед руками.
Комиссар выхватил револьвер и шагнул вперед. Фонарь, качнувшись, открыл второго человека. Он был тщедушен и зажат огромными руками комендора Матвеева. Это был штурман.
Жмурясь от яркого света, он мотал головой и пробовал заговорить.
— Я его держу, — с расстановкой сказал Матвеев.
— Отпусти его. Вот что, — приказал комиссар.
— П-петух,— садясь, выговорил штурман. — П-при-стрелил петуха.
Действительно, между ним и Матвеевым лежал безголовый белый петух.
— Почему люк не открывался?
— Я с-сидел...
Комиссар отвернулся и посмотрел в темноту. Скоро станут на ночевку. А ругаться теперь нельзя. Подумают, что со страху.
— Кушайте на здоровье! — Махнул рукой и ушел в канцелярию.
Штурман, сидя, обтер руки о штаны и вдруг беззвучно рассмеялся.
Кур, петухов и всякую домашнюю птицу перед приготовлением опаливают. Делается это для уничтожения остатков пуха, и механик вспомнил, как в детстве наблюдал за своей матерью. Она перед плитой палила кур на газете.
Однако на миноносце жечь газеты негде. Поэтому механик обратился к Сейберту:
— Петуха надо опалить.
— Бесспорно, — согласился Сейберт. — Иначе суп будет с перьями.
— Но как его опалить? — удивился механик.
— Для этого существует автоматическая опалительная машина Сейберта. Учил в школе?
— Не учил, — признался механик.
— Слушай: петух подвешивается на веревке за одну из задних конечностей. Под влиянием силы тяжести веревка раскручивается, отчего петух приобретает медленное вращательное движение. Соответственно подставленным примусом поверхность его равномерно опаливается. Понятно?
— Понятно. — И механик из шкафа достал веревку.
— Учись, механик, учись, — ласково сказал Сейберт и ушел из крошечной буфетной в кают-компанию. Прогнал штурмана обрабатывать петуха, а сам вместо него разлегся на диване.
Штурман выругался, но против службы не пошел. Дежурному по кораблю надлежит потрошить петухов, если таковые имеются в меню.
«Любезная сестра, — писал Сейберт. — Подобно трем каравеллам Колумба, мы идем в новый мир медленно, трудно и много дней.
Ночами стоим у пристаней, у баржей или у берега и всюду встречаем примечательное местное население. Туземцы здешние, как во дни великих мореплавателей, склонны к меновой торговле. В этом занятии особо преуспевают их жены. Они неблагожелательны и лукавы; за коробку спичек — яйцо, папирос не надо — потому баловство, а за такое полотенце тебе не то что куру — воробья не дадут.
Взрослые мужи дружественны и ребячливы. Ребятишки же, напротив того, серьезны, как финны на свадьбе.
Иные жители приходят к миноносцам с мыслями другого порядка. Много рассказывают о чехах и белых, и мне, сестра моя, эти разновидности человеческой породы сильно не нравятся...»
— Х-харчи! — сказал из-за приоткрывшейся двери голос штурмана.
— Есть харч! — отозвался Сейберт и положил ручку.
В эту ночь стояли у баржей, высоких и длинных, с бородатыми баржевиками, с запахом смолы и сырой гнили, — «Достойный» поодаль впереди, «Дельный» и «Деятельный» сзади борт о борт.
Над черной Волгой черное небо и холодный ветер. Огни в селе на том берегу и слабо освещенные миноносцы. В носовом кубрике смех и балалайка, — чего грустить морякам? А на берегу истошный собачий лай, темень, дичь и пустота.
Это очередная ночь на походе. Это отдых.
Штурман черным силуэтом возник в освещенном квадрате кают-компанейского люка. В руках его желтым отсветом блестел пузатый супник.
Когда глаза привыкли к темноте, штурман осторожно подошел к подветренному борту и одним взмахом выплеснул супник. Петух и суп сплошной массой шлепнулись в воду.
— Чего с супом? Зачем вылил? — спросил из темноты голос комиссара.
— Готово! — ответил штурман. — Желчь!
— Какая такая желчь?
И штурман пространно и яростно объяснил, что в каждом петухе имеется желчный пузырь, что давить его никак нельзя, что механик — дурак, и сам он, конечно, ни при чем. (Штурман в кают-компании выслушал много нелестного, был виноват, а потому вдвойне раздражен.)
— Хороший суп вышел? — обрадовался неожиданный голос кока. В нем было злорадство и была язвительность, которых штурман не выдержал.