— А что будет, если Витте заупрямится и не захочет изменить текста своего проекта?
— Все равно государь его завтра подпишет и прикажет опубликовать.
— Но, вероятнее всего, Витте будет настаивать на том, чтобы государь утвердил лишь его всеподданнейший доклад.
— На это государь никоим образом не согласится: это было бы, по мнению Его Величества, равносильно тому, как если бы Витте даровал России конституцию. Итак, окончательно решено — не откладывать, завтра же дать конституцию и назначить Витте председателем Совета министров?
— Да, иного кандидата у государя нет. А о диктатуре нечего и думать. Николай Николаевич окончательно отказался.
— Если Витте будет знать истинное положение вещей, то мы, конечно, ничего от него не добьемся.
— Разверните все ваше красноречие и постарайтесь его уговорить. Для этого государь вас и посылает со мною.
— Для того чтобы чего-нибудь добиться, нужно, чтобы Витте думал, что в случае его отказа опубликование манифеста будет отложено, пока Трепов не усмирит крамолу. Все министры останутся на своих местах. Вы начнете с того, что государь твердо решил дать конституцию посредством обнародования манифеста, а затем поручите мне обсудить с Сергеем Юльевичем его редакцию.
— Хорошо. Так и поведем наше заседание. Я забыл еще сказать вам, что государь приказал до переговоров с Витте повидаться с Треповым и обратить особое внимание на его мнение о проектах. Вы поедете с проектами прямо к Трепову, после чего поедем вместе на Каменноостровский, к Витте.
Из показанных ему проектов Трепов обратил серьезное внимание только на виттовский. После маленького совещания со мною он своим крупным размашистым почерком написал на полях: «Нельзя обещать неисполнимое теперь же» и «Лучше сначала подготовить исполнение, а потом даровать. Такие акты нельзя делать спеша». Трепов на словах поручил мне передать, что если манифест выйдет с текстом графа Витте, немедленно после его опубликования в Петербурге последует кровопролитие и, действительно, придется патронов не жалеть.
В двенадцатом часу мы приехали к Витте и застали у него князя Н. Д. Оболенского. С. Ю. попросил графа Фредерикса разрешить Оболенскому принять участие в нашем совещании, и мы вчетвером перешли в его кабинет.
Фредерикс передал Витте все три проекта. Тот прочитал их и сказал: «Что же, если государю нравится более редакция прочих двух, пусть он им и поручит провести их в жизнь. Да я и не стою за мою редакцию и держусь того мнения, что никакого манифеста не нужно; пусть только государь утвердит мой доклад».
Фредерикс твердо сказал, что относительно формы дарования свобод воля государя неуклонна: дарование это должно последовать в форме манифеста. Витте согласился, заметив: «Значит, тогда мой текст манифеста государем принят?» Фредерикс промолчал.
Мне нужно было, чтобы Трепов сделал свои пометки на полях проекта, чтобы создать впечатление у Витте, что положение не безысходно, что Трепов рекомендует не торопиться с изданием манифеста, и если Витте будет несговорчив, то может быть принят совет Д. Ф. Граф Фредерикс молчал. Наступила пауза. Я сказал, что государь приказал ознакомить Витте с мнением о проекте Трепова. Тут только Витте обратил внимание на заметки на полях и спросил меня: «Что же именно вы хотели бы изменить в моем проекте?»
В своем разговоре с Сергеем Юльевичем Витте я обратил его внимание на то, что вступление у Будберга написано красивее, и притом в общем смысле обещание свобод не так категорично, и в частности совсем умалчивается о свободе собраний, с чем повременить было бы небесполезно. Витте кое с чем согласился, и мы поспорили по поводу отдельных выражений и слов более двух часов. Он соглашался принять вступление Будберга, шел и на изменение смысла отдельных пассажей текста. Весь проект был испещрен пометками, написанными совершенно неразборчивым почерком Витте, и моими и стал неудобочитаем. В переработанном виде текст мне показался более приемлемым, чем первоначальный. Витте согласился с новой редакцией и, встав, заявил: «Ну, довольно, а то мы окончательно испортим столь старательно выработанный текст Н. Д. Оболенского». Позвонил и приказал принести нам закуску и вино. Я решил, пока другие будут закусывать, переписать проект начисто, чтобы избегнуть наутро возражений Витте, что проект не так переписан и что-нибудь в нем искажено. Было решено, что по возвращении в Петергоф текст для подписи государя будет переписан на машинке в моей канцелярии, так как рондисты7 никоим образом не поспеют его переписать. Пока все закусывали, я успел переписать почти все введение.
Граф Фредерикс, обрадованный благополучным концом нашего заседания, добродушно сказал: «Ну, слава Богу, что мы сговорились. Государь будет так рад, что ему не придется подписывать манифест, который был ему не по душе».
Это было катастрофой нашей дипломатической миссии.
Я взглянул на графа: он хотел еще что-то сказать, но, встретившись со мною глазами, замолчал. Я продолжал переписывать.
Витте встал, прошелся по кабинету, стал под портретом, подаренным ему императором Вильгельмом, и сказал: «Бросьте, Александр Александрович, разбирать мои каракули! Я обдумал. Одно из двух: либо государь мне доверяет и тогда подпишет мой проект манифеста, как я его представлял, либо не доверяет, тогда пусть поручит это дело Будбергу, Горемыкину или кому другому, кого сочтет достойным. Это мое последнеее слово».
Мы все встали. Фредерикс подошел к Витте, чтобы прощаться.
— Очень жалею, что зря заставил вас просидеть у меня всю ночь, — сказал Витте. — Мне следовало вам это сразу сказать, но не хотел оправдать моей репутации несговорчивого, а вот пришлось это сделать.
Мы сели в карету. На дворе было уже утро. Ехали мы долго молча. Наконец Фредерикс заговорил: «Неужели вы думаете, что Витте заупрямился после моих слов?»
Я ответил утвердительно.
На Английской набережной нас ждал миноносец под парами. Придя в каюту, я попросил капитана дать мне большую рюмку коньяку, закусил ломтем черного хлеба и тотчас же заснул на диване как убитый. Проснулся, когда подходили к Петергофу. Фредерикс, с большой сигарой во рту, сидел за столом в той же позе, в которой я его видел пред тем, как заснул. Я спросил, нужно ли к 10 часам приготовить манифест к подписи. Он ответил: «К сожалению, да. Хорошо, что вы отдохнули и поспали. Я вам завидовал. Я так глаз и не сомкнул. Старость».
Никогда больше мы о нашей миссии у Витте с графом Фредериксом не говорили.
По возвращении в Петергоф я немедленно приступил в моей канцелярии к диктовке манифеста в том первоначальном виде, в каком он был написан рукою князя Оболенского. Кончил я эту работу к 9 часам утра и передал ее министру, отправившемуся с докладом к государю. Через час он вернулся и объявил мне, что государь решил подписать манифест и приказал вызвать Витте. Я отправился в канцелярию наблюдать за перепискою всеподданнейшего доклада С. Ю. Несколько экземпляров манифеста было передано на телеграф с указанием немедленно отправить по подписании оригинала Его Величеством, дабы еще 17-го манифест был получен на местах. Оригинал манифеста, перечирканный руками С. Ю. и моей, с пометками Трепова, я спрятал в свой личный архив, где он находится и по сию пору скрытым в России.
Около 5 часов дня прибыл к Фредериксу Витте, и по прочтении манифеста и доклада они вместе отправились к государю, у которого уже находился великий князь Николай Николаевич. В 6 часов с минутами граф Фредерикс телефонировал мне, что манифест подписан Его Величеством и можно приступить к его рассылке.
Меня, разумеется, очень интриговала причина странного поведения великого князя Николая Николаевича и его горячая поддержка Витте. Вскоре я узнал от лиц, близких к великому князю, что в день приезда его посетил рабочий экспедиции заготовления государственных бумаг Ушаков и имел с ним продолжительный разговор, чрезвычайно взволновавший великого князя. Ушаков был одним из вожаков рабочих, остававшихся преданными монархическому строю. Его представил великому князю некто Нарышкин, бывший на охотах великого князя в Першине. Нарышкин в свою очередь исполнял в этом случае желание пресловутого князя Андроникова, познакомившего его с Ушаковым. Андроникову удалось быть принятым государем и государынею и почти всеми министрами. Он мне жаловался, что только два министра не хотят ни за что его принять: Фредерикс и Витте. Кончилось тем, что он все же умудрился втереться к Фредериксу, и единственный, который так до конца его и не принял, был Витте. Ко мне он явился с заявлением, что императрица приказала освободить начинаемую им газету от придворной цензуры. Я ему в этом наотрез отказал и доложил об этом государыне, но так и не понял, делала ли она вышеуказанное распоряжение. Для меня осталось загадкой, было ли свидание Ушакова с великим князем плодом интриги какой-либо партии или отдельного заинтересованного лица.