Под забор депо выставили длиннотрубый паровозик.
Выглядел он нелепо, осколком невесть каких веков. И где только уцелел! Нельзя сказать, что собратья его — точнее, потомки — насовсем ушли с путей. Попыхивают кое-где на маневрах или толкачами на перевальных участках, последние на железных дорогах, как парусники на морях. Отстаиваются в стратегическом резерве «Серго» и «лебедянки». Но то ведь красавцы, богатыри, доведенные до крайнего по их возможностям совершенства. А этот… Техника на грани фантастики, допотопностью сродни каменному топору.
Дядя Митя, вернувшись из отпуска, обошел его кругом. Постучал по тендеру, отозвавшемуся деревянно глухо. По шаткой подножке подняться не решился, хотя рука сама потянулась к поручню: ржавь неумолимо точила некогда блестевшие смазкой детали и дряхлила металл.
И вздохнул глубоко, словно дымком на него повеяло, славным таким знакомым дымком, от которого в горле запершило…
Что был он паровозным машинистом, не верит ему собственный внук. Для него паровозы все равно что мамонты, обросшие рыжей шерстью, вымершие давно и закономерно. Как же иначе, если малец смастерил в школьном кружке робота на транзисторах? Мозговитая штуковина. Скажешь громко: «Вперед!» — мигнет глазами-лампочками, поведет носом-сопротивлением и пойдет себе не спеша. Скажешь: «Стой!» — остановится и ждет дальнейших указаний.
Внук допытывается, когда же появится атомная тяга, поезда начнут ходить со скоростью звука, и заключает победоносно:
— А ты мне про пар! Комик ты у меня, дед, народный артист…
Быстро стали эпохи меняться, раньше такого не наблюдалось. На тепловозы дядя Митя переучился, получил вторые, после паровозных, права управления локомотивом. Огромный был шаг вперед. Паровошки выматывали у бригады все силы, погадай-ка уголек лопатой в прожорливую топку!
В слесари он попросился после того, как под его машиной в одной из поездок лопнула крестовина стрелочного перевода. При падении на бок кабина напоролась на пикетный столбик, ее точно снарядом пробило. Сам вроде бы отделался повышенным на недолгое время давлением крови и головной болью. Но начал следовать по стрелкам с оглядчивой неспешностью пешехода, не смог перебороть себя и донял, что отъездился. Пора вон из борозды, чтобы не портить ее. Не но сивке стали крутые горки. Давно смирился было, да вот эта старинушка опять всколыхнула.
— Куда его, родимого? — тихо спросил дядя Митя.
— В металлолом. На вечное упокоение.
Он снял фуражку, блеснув сединой.
— А я в сорок четвертом на таком…
На исходе той давней зимы нужно было вести из Большого Токмака в Федоровку эшелон с танками. Под боевую технику, гоня ее на передовую, обычно ставили по две ОВ, а тут второй не нашлось.
— Нету, нету, и негде взять, — сказали ему, — выручай по-фронтовому.
Ему грозили трибуналом, а он не слышал, уже шел к машине.
Он не мог не совершить чудо. И совершил его. Паровозишко скрипел натруженными суставами, рыдал, но тянул. И машинист напрягался, жилы рвал, точно прибавляя к силе железа собственную. Никогда перегоны не казались ему такими бесконечными, версты растягивались вдвое.
При стоянке в Федоровке он видел, как танки немедля спрыгивали с платформ, ломая их борта, уходили в бой. Ну, сейчас будет вам трибунал, фрицы проклятые!
Отдышаться ему не дали, развернули назад с санитарным поездом. Это было полегче, и паровоз пел, молодецки распарывая грудью плотный воздух, и у машиниста душа с небом разговаривала…
Потом налетели самолеты, сыпля бомбами. Несколько раз пришлось то резко тормозить, то набирать скорость, уклоняясь от прямых попаданий. Все вынесла, не подвела «овечка», даже с посеченным осколками и оттого во многих местах сифонящим котлом.
Отпуск дядя Митя провел у Азовского моря, в блаженной тиши городка, объятого садами и виноградниками. На его площади, в нимбе светлых акаций, стояла «тридцатьчетверка», первой ворвавшаяся в городок, отбитый у немцев. Может быть, это ее вез дядя Митя в том невозможном рейсе… Приведенный к последней стоянке, танк тоже выглядел, по современным понятиям, не таким уж стремительным и грозным. Да ведь уважение ему какое! Благодарные слова на постаменте, в золоте лавровый венок.
— Я б тебя в музей, — сказал дядя Митя паровозу, горестно разговаривая с ним, как с живым существом. — Не для славы, а для памяти людской.
И сам понимал, что великоват стальной работяга, под стекло не упрячешь, бархатом не обложишь. Только не экспонат он, а память сама, которой не след ржаветь, истлевать, обращаться во прах!