Зойка решительно заявила, что мы едем на слет — или никакой мы не клуб, а так, черт-те что и сбоку бантик. У нас не все клеилось. На «Час поэзии» в малом зале машзаводского Дворца культуры забрели две подружки, три старушки. Вечер в кафе «Юность» тоже вышел скучноватым, хотя ни в чем не отклонился от сценария, да и не ко двору пришлась там наша лимонадная компания.
Привставая со скамьи, Зойка пытается перекричать всю «Эру».
Где-то близ Валов, по ее рассказам, действительно есть земляные валы, которыми Чингисхан помечал границы своих владений. Иногда в размывинах оврагов находят обломки нашественных времен. А в селе открыт даже музейчик с неплохими древностями. Она, Зойка, однажды примеряла в нем бронзовый шлем.
На водохранилище у трамвайчика нет удобной пристани, часть пути придется проделать пешком. Перед высадкой вся наша компания с дружным нетерпением столпилась у выхода, как десантники в ожидании сигнала, — рюкзаки отчетливо напоминают парашютные ранцы и темнота за бортом бездонна. С визгом захрустел щебень под ногами.
— Темп, темп! — голосит Зойка. Фельдмаршал, ей-богу, фельдмаршал. Достанется же кому-то сокровище…
У наших песен солдатский ритм. Так бы идти и идти бесконечно, врубаясь каблуками в траву, в глинистую пашню. Но обе Светы с Таней утомились и просят привала.
Что ж, лежать в отсыревшей душной траве, раскинув руки, тоже недурно. А вредная Зойка поднимает и гонит вперед. На причале она не давала купить мороженого (у мороженщицы дымился сухой лед в коробке, словно там был разведен костер). Дождется, что мы ее разжалуем! Правда, когда у нее кончились нервы из-за опаздывающих подруг, она сдалась, и ей в знак признательности за чуткое руководство поднесли сразу три стаканчика пломбира. Съела все. И слегка оттаяла.
Давно зашедшее светило оставило смутное зарево. Над донским курганом восстает бледный венец, отчеркивая вершину от синевы майских небес. Содраны с плеч приросшие к ним рюкзаки. В сумерках забелели прямоугольники палаток на поляне.
Наконец-то мы вдали от дома, от автобусной толкотни и надоевшей праздничности городских огней. «Остался там пустой житейский хлам…» Готовы каша на березовом соке и чай, конечно же, с дымком.
Тона весенней ночи акварельны. Высоко, фантастично встают огни костров. Они разгораются мгновенно, бросая оранжевые отблески в зыбкое и знобкое пространство.
Лунный свет и звездный свет — как отвыкли мы от них…
И сами собой выговариваются песенные слова о дорогах и встречах и об ожидании встреч, о нашей веселой судьбе. «Мы молоды, мы молоды, по восемнадцать нам…» «На свете нет ни горестей, ни бед, есть только горы, только звездный свет…»
А совсем недавно тебе казалось, что весна у тебя никогда не наступит.
Зевая, раскрыли рты чугунные лягушки вокруг каменной чаши фонтана. В мертвом неоновом свете вздрагивали ветки акаций. Я сидел в сквере, и такое творилось со мной… Жизнь никогда мне не улыбалась, и не доводилось еще смеяться от полноты ощущения жизни, от предвкушения счастья. Найдется ли где на земле кто-либо, понимающий тебя и верящий в тебя или, по крайней мере, готовый понять и поверить?
Ночь обросла инеем, и казалось, что до рассвета недалеко. Мороз колкий, как елка. Деревья примерзли вершинами к небу.
«Явь или сказка, небыль иль быль? Сыплется с веток звездная пыль».
Пробежал трамвай, звенели голубые строчки рельсов, строчки из ненаписанной, почти гениальной лирической миниатюры.
«Я не знаю, вспомнил я о ком, — Родина, работа ли большая, марсианка ль, девочка ль простая, песнь свидания, пропетая тайком…»
Это из стихов, которые нравились Тимоше, единственному читателю их.
— Песня, — поправлял он.
— Нет, песнь.
— Ну, давай, — говорил он, — тебе разворот на все триста шестьдесят градусов.
Он уезжал в долгосрочную командировку. Общежитие, пронизанное то задумчивыми, то отчаянными, то вовсе непонятными магнитофонными мелодиями, гудит, покачиваясь рыбацким сейнером на волне.
Он мой друг, Тимоша. Он приходил со смены, сбрасывал до блеска заношенный ватник, отмывал руки, тер их, как хирург перед операцией. Рассказывал, как пацаном завербовался на стройку в Чистополь, как в армии служил. На Каспии четыре навигации провел (метафора насчет сейнера навеяна им). Видел там странный лед — не гладь, а рябь, точное подобие волн, словно им сказали: «замри»!
Моя биография втрое короче.
— А понятие — вчетверо, факт, а не реклама, — смеялся Тимоша. — Не в обиду тебе, но если поймешь, сможешь написать об этом. Настоящее. Для всех.