ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА САМУИЛА БРУНТА
в Каклогалинию, или землю петухов, а оттуда в Луну
ПУТЕШЕСТВИЕ КАПИТАНА САМУИЛА БРУНТА
Описывающие нам о своих путешествиях подают прежде всего о фамилии своей обстоятельные известия, в которых не упускают хвалиться древностью своего рода или, по крайней мере, превозносить добродетели своих предков; но как читатель не имеет в том почти ни малейшей нужды, то я правило сие оставляю, почитая оное с моей стороны бесполезным, да еще и смешным. Скажу же только, что родителей моих лишился я в самых младых летах и воспитан был у деда с матерней стороны, который в городе Бристоле между довольно знатными гражданами почитался и который, как скоро достиг я тринадцати лет, сделал меня купцом с тем, чтобы я купечеству научился.
Первые два раза ездил я в Ямайку, но при том не случилось со мной ничего особливого; в третий же раз отправился я в Гвинею и Ямайку, куда прибыл благополучно. Но как там происходила война, и находившиеся со мною на корабле люди крайне опасались, чтобы их не захватили, то выступило нас на берег только двенадцать человек, также и я, несколько к восточной стороне у Порто-Маурато, откуда намерились мы идти в Порте-Реал пеши. Не чая попасться в какую опасность, не взяли мы с собою никакого оружия. Но спустя с час по выступлении нашем вдруг увидели себя сорокью Арапами окруженными, кои все вооружены были и, не проговоря ни слова, по нас выпалили, осьмерых застрелили, а прочих ранили, причем и мне попала в правую руку пуля.
Видя, с каким успехом по нас выстрелили, бросились они к нам с топорами; и хотя мы их о помиловании просили, однако они оставшихся моих четырех товарищей порубили немилосердным образом.
Равную же судьбину испытал бы и я, если бы предводитель сих убийцов не удержал топора, вознесенного уже над моею головою; он удержал руку моего неприятеля, сказав: «Не умерщвляй его, пускай он останется жив». Я не знал, чему надлежало приписать сие человеколюбие, и сохранение моей жизни произвело во мне не менее удивления, сколько радости.
После сего отрубили они товарищам моим головы и понесли их с собою на горы; я же, окружен будучи ими со всех сторон, пошел с ними.
Дорогою терзался я жесточайшими размышлениями, жалел о погибели моих товарищей и стократно проклинал свою судьбину, для чего даровавший мне жизнь Арап поступил со мною столь человеколюбиво; воображал себе, что, конечно, оставлен я был для претерпения мук гораздо несноснейших, нежели смерть самая или, по крайней мере, сохранен я для того, чтоб женам и детям сих убийцов служить игралищем. Но защитник мой, приметя мое смущение, подошел ко мне и сказал: «Не печалься, друг мой! ты, конечно, меня не знаешь?» Я посмотрел на него со вниманием и вспомнил, что он у приказчика моего, который на сем острове имел селение и жил издавна, был невольником. Он бегал от него дважды, и в бытность мою в первый раз в сем селении пойман он был и приговорен к положенному там на беглецов наказанию, чтобы подрезать у него пятки; однако хозяин его отменил оное по моей просьбе, и велел его только высечь.
Я спросил у него, не Куфеем ли его зовут и не был ли он у такого-то человека невольником? «Меня зовут Куфеем, — сказал он, — однако я теперь не Баккараро[1], а человек вольный. Ты не допустил подрезать у меня пятки; за то и я не допустил отрубить у тебя головы. Пожалуй, не бойся ничего».
Он старался всячески утешить меня в моих злополучиях; однако воображение мое, что и меня также умертвить намерены, было столь сильно, что никакое утешение не могло меня ни мало успокоить.
Мы шли очень тихо, как по причине великого солнечного зноя, так и за тяжестью добычи, ими полученной; ибо каждый нес на себе множество дичины и других съестных припасов.
Около трех часов пополудни пришли мы в одну деревню, в которой все беглые Арапы жили и где приняли нас с великою радостью. Женщины пели, плясали и били в ладоши; мужчины же нанесли с собою моббию ируму, их напитки, чтобы за здравие возвратившихся выпить и их тем попотчевать. Один из Арапов спрашивал у Куфея, для чего он привел меня живого, а не принес лучше моей головы. На то сказал он ему такое, чем он, казалось, был доволен; однако представлял ему, сколь опасно, что Белый человек или Баккараро узнал про их жилище, и что он объявит о том Старшине своему Фоме, дабы получить на то какое повеление.
Куфей сказал ему, что он сам Старшине расскажет, что при бывшей сшибке происходило, и отведет меня к нему. Все сие мог я разуметь, понеже они оба по-Аглински говорили. Итак, друг мой, пошед к Старшине своему Фоме, повел и меня с собою. Старшина сей был сединами покрытый старик по крайней мере лет в семьдесят пять, собою велик, крепок, виден и ростом локтя в три с половиною. Сидел он на возвышенном на поларшина от земли месте и имел вокруг себя стариков с десять, которые табак курили.
Куфей, показавшись пред него, пал ниц, а руки привел к голове; потом встал, подошел к нему с великим почтением и отдал ему на Холомантеанском языке отчет в положенных на него делах. Как скоро окончал он речь, то принесены туда головы моих товарищей и положены к ногам Старшины, который ответствовал Куфею коротко, дал ему рулю табаку, велел сесть и выпил за его здоровье.
По сем начале Старшина говорит со мною самым чистым Аглинским языком: «Не бойся, дружок! ничего; ты попался в руки не к мучительствующим Европейцам, которые обыкновениями и мыслями своими столь же от нас далеки, как и земля их от нашего острова, коим они насильным и несправедливым образом завладели. Оказанная тебе Куфеем благодарность чрез спасение твоей жизни, которой мы ни у кого без причины не отъемлем, как-то земляки твои делают обыкновенно, может служить примером нашего нравоучения. Мы веруем и боимся одного Бога, и хотя ты из погубления твоих товарищей имеешь право заключить тому противное, однако скажу тебе самую истину, что произошло оное не от алчбы крови Белых людей; но к таковым поступкам принуждены мы крайностью, которая по-видимому кажется жестокостью. Что может быть для человека дороже вольности? Мы же, ко избежанию невольничества, коему у вас обыкновенно подвержены бываем, не имеем, кроме войны, никакого средства. А что на сражении не делаем мы никому пощады, то сему причиною вы сами, понеже вы всех тех из нас, которые по несчастию попадаются к вам в руки, умерщвляете самым бесчеловечным образом и мните, что притом по справедливости поступаете. Любовь нашу к вольности почитаете вы преступлением; в рассуждении же самих себя считаете оную свойством великой души. Рана твоя будет залечена, тебе не будет ни в чем недостатка, и мы при первом случае отошлем тебя, без причинения тебе наималейшего прискорбия, в какое-нибудь селение. Требуем же от тебя только того, чтобы ты единоземцам своим не показывал нашего жилища. Не хочу я получить от тебя в том клятву; ибо кто единожды захотел быть лжецом, для того малой важности стоит и Бога призывать во свидетели. Если ты нам изменишь, то Он тебя накажет; и если бы я опасался, что ты в рассуждении нас сделаешься неверным, то и сие не побудило бы меня лишить тебя совсем силы к нашему повреждению, когда один из сотоварищей наших обещал тебе безопасность. Поди и отдохни, Куфей отведет тебя в свое жилище».
Я ответствовал ему на то с особливою учтивостью; после чего Куфей отвел меня к себе в дом, где, перевязав мне рану и положа меня на тюфяк, оставили одного. Часов в восемь пополудни вошла ко мне Арапка, принесла с собою несколько изрядно изготовленной дичины и, оставляя меня, пожелала мне добрую ночь, которую и в самом деле препроводил я очень спокойно.
На другой день велел Куфей сходить за одним Арапом, который жил в другой деревне и в лекарской науке у них славился, потому что он несколько лет служил у одного Лекаря невольником; он пришел вскоре и перевязал мне рану, которая была ни мало не опасна.
Деревня, в коей я жил, состояла из пятидесяти двух дворов, сделанных из тростника. Она почиталась столицею Старшины Фомы. В ней находились всякие ремесленники, как-то столяры и кузнецы, портные и тому подобные, потому что живущие в Ямайке Европейцы обучают невольников своих всяким художествам. В домах у них было все нужное и множество хлеба и всяких птиц.