— Не бойся я пришел с миром, я только хочу поговорить.
Вероятно, это было неожиданностью для него или же мое лицо испугало его еще сильнее, он убежал и через минуту вышел священник, мы сели на скамейку и начали разговор, я испытывал безумное желание рассказать ему обо всем, что со мной происходило, о Конраде, о моей жизни, об отце. Он слушал мои чудовищные откровения спокойно, не притворяясь и не успокаивая меня обычными в таких случаях поучениями. Он дослушал до конца, я не чувствовал никакого стыда за свою искренность, наконец он сказал:
— Сын мой, вы много страдали, но главное у вас еще впереди. — Я застыл от ужаса, услыхав его слова.
— Что же мне делать?
— Уповайте на Господа и лишь на него одного, его милосердие безгранично и никто из нас не может осудить другого, ибо никто не знает, чего желает Он от каждого из нас.
— А если я проклят им, отвергнут, как я могу уповать на его милосердие?
— Господь не может отвергнуть созданное им, а вы — создание Господне, не забывайте об этом.
Я поблагодарил его и ушел. Я шел дальше, задыхаясь от ветра и бессмысленно взывая к небу с просьбами совершить чудо, сохранить жизнь моему отцу, я готов был принять и адские муки ради того, чтобы была услышана моя молитва, но она не была услышана или мы действительно слишком ничтожны, чтобы понять и исповедать пути Господни.
Я пришел в номер. Было темно, и я не стал включать свет, Мел спал. Он услышал, как я вошел, и, проснувшись, включил лампу на столе рядом с постелью.
— Что случилось? — спросил он.
Мне не хотелось рассказывать ему об отце. Я разделся и сел в кресло, взяв одну из его сигар. Он продолжал ждать ответа. Затем он встал и, подойдя ко мне, положил руку мне на голову, я закрыл глаза, чтобы забыться хотя бы на мгновение.
— Расскажи мне, Гор, — попросил он так тихо, что я едва слышал его голос.
— Мой отец… — я чувствовал, что голос меня не слушается, я только шевелил губами и смотрел прямо перед собой, видя лицо отца, прощавшегося со мной со своей обычной сдержанностью.
Я встал и лег на постель, зарываясь лицом в подушку, я не мог выносить даже неяркий свет, глаза болели, или это была лишь проекция моей иной боли, долговечной и неизбывной. Он выключил лампу и сел рядом.
— Ты презираешь меня? — спросил я его. — Я слаб, Мел, правда.
— Нет, — ответил он, — не слаб, слишком недальновиден, слишком слеп.
— Я все рассказал священнику, — признался я, — все о тебе, о себе.
— И правильно сделал, это стоило рассказать, — меня удивил его ответ.
— Почему я не могу умереть за него, я хуже в тысячу раз хуже его и моя жизнь настоящее проклятие.
— Каждый умирает за того, за кого должен, это не выбирают.
Я молчал. Меня ужасала тишина, обступавшая нас, непреодолимая, связанная с моим страхом перед тем состоянием, перед депрессией, случившейся впервые и тенью преследовавшей меня с тех пор.
— Пожалуйста, Мел, не молчи, умоляю тебя, я хочу слышать твой голос, хоть что-нибудь, только не молчи, — попросил я.