А лето шло, и корабль строился. Я ездил в Серебряный бор и транжирил отпуск. Виталька болтался по Москве, потом возвращался со справочниками. Он готовился к институту. А потом однажды была ночь, и гитара бренчала потихонечку, и тени отшатывались в подъездах. Наступил час поцелуев. Тихая музыка и меланхолические фонари. Это хорошо, не правда ли?
— Что, брат, худо? — спросил я Витальку.
Мы почему-то оказались вдвоём возле корабля.
— Не знаю, — сказал он.
Ночной корабль плыл по двору вверх килем. Его обшили вторым слоем бортов, удлинили корму и надстроили киль.
— Стекловолокном будут покрывать, — сказал он.
— Стало быть, худо.
— Из регистра приезжали спецы, хвалили конструкцию. Сказали, надо перенять опыт. Много старых шлюпок списано, а могут служить… Недорого стоит. Потом лаком покрыть. Сушить можно спиралью с рефлектором.
— Что, брат, плывёшь кверху килем? — спросил я. — Ну, что у тебя стряслось?
— Ничего не стряслось.
— А почему киснешь?
— Потому что ничего не стряслось. Всё известно наперёд. Кончил школу, уволился с работы, а больше ничего не стряслось.
— Ну-ну, — сказал я. — Какой сарказм. Давай, давай. Что же тебе известно наперёд.
— Сейчас ты скажешь, молодость не должна бояться дорог и всё такое. Бригантина поднимает паруса.
— А что? Недорого стоит, правда? — спросил я.
— Не знаю.
— Потому и мечешься, что не знаешь.
— А ты тогда почему мечешься?
— Потому что знаю. Дорого стоит. Потому и мечусь. Вот в чём между нами разница, киса. Недобрал я в своё время бригантин, парусов и прочего, а теперь поздно.
— Почему поздно? Отпусти бороду и построй пароход.
— Не пойдёт. Я горожанин. Терпеть не могу корабли.
— Я тоже терпеть не могу корабли.
— Тогда пошли домой.
Мы двинулись к подъезду, у которого на венских стульях сидели лифтёрши, утомлённые сплетнями. Всё они про меня знают. Рентген. Мы прошли мимо хищных взглядов и влезли в лифт. Двинулись. Загробный голос диспетчера спросил сквозь дырочки в стенке кабины:
— Как работает лифт? Нет ли жалоб?
— Ни жалоб нет, ни предложений. Отключитесь, — сказал Виталька.
— Чересчур ты умный, — сказал голос. — Я вот пожалуюсь родителям, хулиган.
Мы вылезли и вошли в пустую квартиру и выпили бидон квасу.
— Знаешь, кто мы? — спросил Виталька. — Мы с тобой продукты эпохи, и у нас конфликт отцов и детей.
— Ерунда, — сказал я. — У нас конфликт дядек и племянников. Пошли спать, продукт. Ты мечешься потому, что треплешься, а треплешься потому, что спасаешься от поступков. Каждый, кто спасается от поступков и плывёт вверх килем по течению, говорит, что он — продукт эпохи.
— Скажи… — спросил он. — Как ты мог допустить, что у тебя так получилось?
— А вот это уж тебя не касается. Понятно?
Он открыл рот, хотел ответить.
— Нечего сказать, верно?
— Чересчур ты умный, — сказал он.
— А ты пожалуйся родителям, — сказал я. — Ты что, с Валей поссорился? Почему ты сегодня взвинченный?
— Из-за тебя! — крикнул он.
У меня всё похолодело внутри.
— Я же молился на тебя… с детства! — крикнул он.
— Молиться не надо. Религия — опиум для народа, — сказал я ровным голосом.
Он весь искривился.
— Костя… хочешь, мы с ребятами им рыло набьём?.. До поезда осталось двое суток.
— Цыц… До какого поезда?
Он всхлипнул. Убежал на кухню. Зашелестела вода. Он вернулся.
— Я уезжаю в Ленинград, Костя.
— Ну. Дальше.
— Я поступаю в морское училище.
— Вот так штука… — сказал я.
Родители прилетели на другой день.
Ещё успели собрать его как следует, ещё успели сделать проводы.
Был свиной холодец. Была «столичная». Были мальчики, которые кончали с ним сначала дневную, потом вечернюю школу и два года работали на заводе. Они ели холодец и пили «столичную», и держались всё более прямо, и дружно хохотали, когда рассказывали друг другу анекдоты из солдатской жизни, которые они слышали от отцов и которые те слышали, когда были мальчишками.
Всё наладилось. Никто не ожидал от него, а он совершил поступок. И теперь ребята провожали его, и за столом не было девочек. Самый долговязый перегнулся к нему и спросил:
— Ну ладно, не в институт, а в армию. Что это даст тебе лично?