Олененок беспечно помахивал куцым хвостиком, не подозревая, что за его спиной стоит смерть.
Много оленей положил на своем веку Биккужа-бабай, и ни разу не дрогнула его рука.
Почему же ему сейчас так трудно поднять ружье, словно оно налито свинцом?
Почему так сильно стучит его сердце?
Ему вспомнились кроткие, молящие о пощаде глаза матери-оленухи. Может, также смотрела с мольбой на волков его несчастная дочь? Волки не пожалели Алтынбикэ. Но ведь он не волк, он — человек!
У́слышав шорох, олененок насторожил ушки. Прислушалась и Актырнак.
Охотничья собака ожидала привычного выстрела.
Но вместо выстрела раздался пронзительный свист.
Маленькие копытца ударились о землю. С быстротой молнии олененок исчез в чаще леса.
Добродушно посмеиваясь, старый охотник повлажневшими глазами посмотрел ему вслед: какой шустрый! Стрелой помчался, озорник!
На другой день старик с собакой добрались до дома. Навстречу им радостно выбежал Миннигарей.
— Дедушка! Я тебя ждал, ждал, совсем заждался. А где же олененок? Ведь ты обещал.
Старик нежно погладил мальчика по голове.
— Не вышло, сынок.
— Почему не вышло? Ты его не видел?
— Видел. Совсем близко от меня стоял.
— И какой он, дедушка, жёлтенький?
— Как есть весь жёлтенький, только мордочка и копытца черненькие. Ты бы его увидел — ахнул! До чего же хорош! Ходит под деревом, щиплет листочки. Ну, я навел на него ружье…
— И ты… не попал?
— На таком расстоянии не промахнешься. Жалко мне его стало, сынок. И мать-оленуху пожалел, которая, чтоб спасти его, целый день меня по лесу водила… Я не стал стрелять. Я свистнул, ну, он и дал стрекача. Так и ушел от меня.
Дома Миннигарей потребовал, чтобы дед рассказал ему все подробно с самого начала.
И старик долго и с увлечением рассказывал, как три дня они с собакой искали следы, как бесстрашно вела себя мать-оленуха, как Актырнак показала ему олененка, как, услышав свист, звереныш бросился в кусты… Это особенно нравилось Миннигарею, он счастливо смеялся и просил еще повторить.
Ложась спать, Миннигарей снова спросил:
— Дедушка, когда ты свистнул, он быстро побежал?
— Как ветер. Я глазом не успел моргнуть, как его уже след простыл.
— И он был весь желтенький?
— Точно, сынок: весь желтенький. Только мордочка и копытца черненькие.
Наконец мальчик уснул.
Во сне ему приснился желтенький олененок. Олененок был не один. Он нашел свою мать, и они вместе ходили по лесу и щипали траву.
На теплой печи уснул и усталый Биккужа-бабай. Лицо у него было спокойное. Он чему-то улыбался во сне.
1922 г.
Как продавали наши вещи
(В пору моего детства)
Перевела Н. Надеждина
I
Сколько лет прошло, но и сейчас мне слышится тоскующий голос отца:
— Надо заплатить сборы, отдать недоимки…
О чем бы ни шел разговор, отец сведет на свое.
— Надо заплатить, а чем? Ведь продать нечего. Богатым, им что? Раз, и заплатили! У них и стадо баранов, и много земли. Почему же они платят сборы наравне с нами, бедняками! Разве это справедливо?
Я, мальчишка, не знал, что такое «сборы» и «недоимки», но я хорошо знал, что мы — бедняки.
Один-единственный пестрый тюфяк, матрац, из которого вылезает шерсть, две маленькие подушки, небольшой коврик — палас, ветхий сундук, который того гляди развалится, да запаянный в нескольких местах самовар — вот и все наше имущество.
Почему же эти люди мучают моего бедного отца, требуют денег, которых у него нет?
Если бы у отца были деньги, у нас бы не болели бока по утрам, потому что мы спим на голых нарах, отец купил бы нам войлочную подстилку — кошму.
Если бы у отца были деньги, мы бы, ребята, не ходили бы в рубашках, на которых больше заплат, чем у меня пальцев на руках и на ногах. И все заплаты разного цвета: серые, черные, синие, желтые — смотря по тому, какой лоскут для починки найдется у матери в сундуке.
Пока мать чинит наши рубашки, мы должны лежать голые на печи.
Свесив голову с печки, я наблюдаю, как мать, растянув в руках рубашку, рассматривает ее на свет и вздыхает:
— Не знаю, как починить, насквозь светится. Дыра на дыре, негде иголку воткнуть!
Мне хочется сказать матери, что зря она занялась починкой: завтра ветхая ткань опять поползет. Но я молчу. Больше мне надеть нечего, рубашка у меня одна.
И матери тоже не во что переодеться. Когда она стирает свое единственное старое платье, ей приходится надевать отцовский чекмень. Однажды в таком виде ее застали соседи, и бедная мать, сгорая со стыда, спряталась за печку.