Это она по злобе говорила. Я мог поклясться, что не только катыка не ел и сливок не пробовал, но даже ломоть ржаного хлеба без спроса не решался взять.
Особенно после того, как услышал от брата:
— Навязался ты на наши головы, браток!
В доме брата я прожил два года, пока не случилось непредвиденное, коренным образом изменившее мою жизнь.
Гали остается без дома
Этот день я провёл на току, где молотили просо.
Я погонял лошадей, встряхивал солому, подметал полову, помогал насыпать зерно в мешки.
Тогда в наших деревнях машин — молотилок и веялок — не было. Молотили или лошадьми, или цепами — сыбагасами, а потом веяли на ветру. Вручную, как ни старайся, больше четырёх-пяти возов не намолотишь.
Солнце уже село, когда мы вернулись домой.
Едва я успел перекусить, как брат дал мне новое поручение: отвести лошадь на луг и стеречь её до утра.
Мне было строго-настрого приказано:
— Чтобы к восходу солнца ты был дома!
В сумерки я добрался до места, где собираются мальчишки в ночное.
Небо заволокли тяжёлые тучи. Стало совсем темно.
В темноте я заблудился и уже не мог понять, где я нахожусь, в какой стороне наша деревня.
Я попробовал разыскать мальчишек. Приложив ладони ко рту, протяжно звал:
— Ахмет, где ты?
Темнота молчала.
— Ре-бя-та-а! Отзовитесь!
Никто не откликался на мой зов.
Куда теперь идти! Разыскивать ребят мне очень мешала лошадь. Голодная, она всё время останавливалась и жадно тянулась к траве.
Приходилось тащить её насильно.
Мне казалось, что в темноте кто-то прячется. Вроде я один и вроде не один. Будто стоит на лугу низенький чёрный человечек.
Мне стало страшно. А может, это ребята надо мной подшучивают? Я осторожно подошёл ближе. Оказывается, то был куст ивняка, а не человек.
Долго мы с лошадью плутали в темноте, пока не набрели на стог сена. Тут я и решил заночевать: лучше места не найти.
Стреножив лошадь, я пустил её пастись, я сам выкопал в стогу ямку и залег в неё, как барсук в нору.
Пахло сеном и лошадью, которая неподалёку щипала траву.
Хотя я сильно устал за день молотьбы, но страх не давал мне заснуть.
Было очень тихо. Но вот лошадь громко фыркнула, и я осторожно выглянул из своей зелёной душистой норы.
Кого-то лошадь почуяла. Может, по лугу кто-то ходит, а кто, в темноте не разглядишь.
А вдруг это волк? Что тогда делать? Лежу и дрожу…
Долго я мучился, пока не заснул.
Утром, когда я вылез из стога, солнце было уже высоко. Оно проснулось раньше меня. Я вздрогнул, вспомнив вчерашний строгий наказ брата:
— Чтоб к восходу солнца ты был дома!
Встревожило меня и отсутствие лошади. Куда она могла подеваться? Схватив уздечку, я побежал её разыскивать.
Теперь при свете солнца я узнал место, где провёл ночь. Рядом с лугом находилось поле, где только что убрали просо, и не все хозяева успели свезти снопы. А что, если…
Я прибежал на поле, и у меня потемнело в глазах. По полоске Карим-бабая, уплетая просо, спокойно разгуливала наша лошадь. Должно быть, она забралась сюда давно, потому что успела разворошить копну и расшвырять и потоптать снопы, выискивая колосья повкусней.
Надо было поймать её как можно быстрей, но сделать это было непросто. Увидев меня, лошадь навострила уши и отпрянула в сторону. Путы развязались, и ничто не мешало ей бегать.
И началась обычная игра: я за лошадью, она от меня. Только на этот раз ставкой в игре была моя судьба.
Чтоб перерезать путь лошади, я бросился в обход. Лошадь я не поймал, зато сам попался.
По полю бежал хозяин полоски Карим-бабай.
И тут меня охватил страх, с которым не могли сравниться все страхи прошлой ночи.
Размахивая кулаками, Карим-бабай кричал:
— Стой, негодяй! Я тебя узнал! Это ты погубил моё просо! От меня не уйдёшь!
Раз он меня увидел, то бежать было бесполезно: и не исправишь свою ошибку, и не спасёшься. Я остался на месте.
Скверно ругаясь, старый Карим подбежал ко мне. Размахнулся и правой рукой наотмашь так ударил меня по лицу, что у меня искры из глаз посыпались.
От второго удара по левому виску я свалился как подкошенный и, лёжа на земле, заревел.
— Вставай, паршивец! — сердито приказал мне Карим-бабай. — Надо поймать твою проклятую лошадь.
Плача и дрожа, я медленно поднялся. Из носа у меня текла кровь.
Гнев отпустил Карим-бабая, и он сказал уже мягче: