— Что? — допытывался я и ухватился за край стола, готовый оттолкнуться от него.
— Всего лишь показать вам то, что вы должны бы увидеть. — Маллесон уперся руками в стол, усаживаясь рядом со мной. Стул под ним заскрипел. Он развернулся со стулом так, чтобы сидеть ко мне лицом, и широким жестом воздел обе руки. — Это ваши.
Он показал на две карты, лежавшие рубашкой кверху. Несомненно, опираясь на стол, он сумел незаметно положить на него карты. Они, должно быть, были спрятаны в рукавах его черной водолазки или твидового пиджака, которые оказались еще просторнее, когда он вдруг придвинулся совсем близко.
— Отличный фокус, — признал я. — Вы тот еще фокусник.
— Карты лежали здесь все время, — сказал он и развернул над картами левую ладонь. — Понимаете, за этим скрыто колдовство.
Я решил тогда, что он имеет в виду рубашки карт, но теперь задумался. Наверное, он говорил про весь свет. В тот раз я понятия не имел, изображена ли на рубашках сильфида под деревом. Я перевернул карты, и нет надобности говорить вам, Конрад, что я увидел. Я не понимал, какую пользу они могли бы принести мне при окончательном торге в покере, но сказал:
— Если эти карты мои, то они слегка припоздали.
— Мы больше не играем в ту игру. Мы гадаем на вашу жизнь.
Я счел это расслабляюще назойливым.
— Кто это мы?
— Вы, надеюсь. — С улыбкой победителя или, точнее, с усмешкой триумфатора Маллесон произнес: — Вы могли бы сделать себе имя.
— Чем могут помочь эти карты?
— Они могут указать путь. Они будут частью вас. Как только вам их откроют, они направят вас.
Само собой, ничему этому я не поверил (даже не подумал, что из этого может рассказ получиться), а потому и сказал:
— Вот, значит, что вам хотелось сделать?
— Погадать вам? Уже гадаю. — Подсев ко мне, он перешел на полушепот, и теперь я и вовсе с трудом разбирал его речь. — Хотели бы услышать?
— Если можно.
— О, вы услышите. — Прозвучало это не столько обещающе, сколько угрожающе, во многом еще и потому, что речь его, казалось, стала более слышимой, заползая мне прямо в голову. — Двойка жезлов[15], — сказал он, опуская указательный палец левой руки на двойку треф. — Я наделяю вас силой, отвагой и самобытностью.
— Что ж, спасибо, — поблагодарил я с иронией, поскольку воображал, что все это у меня уже есть.
— Шестерка кубков. — Он перенес палец на другую карту, и я видел, как влажный отпечаток исчез с двойки, как рябь с поверхности пруда. — Я забираю наивность и ребячество, — произнес он. — Оставляю ностальгию и влияние прошлого.
За много лет я не узнал, как отличается это от обычного гадания по картам Таро. Разве такое не должно бы у меня в мозгу застрять? Беспокоит мысль, что я смог всё забыть об этом до той ночи в гостинице Бурмаута. Маллесон отнял палец от шестерки, оставив второй потный отпечаток, и я, не удержавшись, спросил:
— Это все?
— Это станет всем, что вам нужно. Это может стать вашей жизнью. — По крайней мере, это выглядело концом сеанса.
— Что ж, спасибо, — я сам поймал себя на повторе на манер отголоска в церкви. Я уже отодвинул стул, и тут Маллесон спросил:
— Вы не желаете узнать цену?
Я почувствовал, что следовало бы ждать чего-то в этом духе.
— Вы выиграли все мои деньги, — попытался я возразить. — Такой цены никак быть не должно.
Когда он поднялся на ноги, то отпрянул, возможно, от отвращения.
— Эта цена не более, чем подтверждение, — выговорил он, и дрожание пола уменьшилось, когда он двинулся к коридору. — Просто помните.
Он, должно быть, повысил голос, потому как тот не уносился вдаль с той же быстротой, с какой уходил Маллесон. У меня было такое ощущение, будто голос его укоренился в моей голове, даже в номере бурмаутской гостиницы я воображал, что слышу его мягкое вкрадчивое шипение: «эта цена…» Я оставил карты на столе и не пошел вслед за Маллесоном, пока не убедился, что уже не смогу догнать его. От страха столкнуться с ним на приеме я укрылся у себя в номере и лег спать. Остаток выходных я старательно высматривал его, но так больше никогда и не видел — во всяком случае, на какой-нибудь Пасхальной конференции.
Имел ли он в виду, что память была подтверждением — ценой? В таком случае я ее уже заплатил и обязан хранить в памяти и дальше. Если же он просил подтверждения в моей работе, то и в этом случае наверняка этого рассказа для расчета хватит. Я уже стремился к самобытности и отваге, и, надеюсь, они придали силы моим писаниям, однако они к тому же основывались на традициях жанра: можно бы сказать, что я испытывал ностальгию по ним. Давным-давно я утратил наивность и, хочется верить, ребячливость тоже. Стоит ли говорить, что все это покрывает какой угодно мой долг ему? Чего еще ему от меня нужно?