Следующие несколько лет я возил Лермонту «Наши» семечки. Успешно, кстати.
Лермонт, Лермонт. Почему ни Пушкин или ни тот же Аполлон. Наверное, Мецмам лучше знала, как назвать сына, как уберечь ребёнка.
Чиабатта для Изабеллы.
Громко стукнула калитка, металлом по металлу, один раз. Лязгнуло. Собаки не отозвались. Тишина. Ветер, оказывается, стих. Листва престала шуметь. За окном природа, казалось, застыла, притаилась. Тихо было и в доме, только настенные часы в комнате чётко отбивали секунды. Часы большие, на вид тяжёлые — на вид, — под старину, а стрелка быстрая, неумолимая — тык- тык-тык. Уютно. Спокойно. Где-то далеко-далеко в поле, за лесом, еле слышно монотонно зажужжал трактор. Трактор? Муха на окне? Калитка! Белла вздрогнула от неожиданности, очнулась — зачиталась, ети-тудысь. Сколько раз она просила Шурку проклеить чем-нибудь этот чёртов уголок, эту вечно грохочущую калитку. Бляха-муха! Каждый раз — бах-бах, бах-бах. Да по мозгам. Да по мозгам. Ему бы так. Инфаркт можно получить от такого резкого стука. Всегда врасплох. Никакого личного спокойствия. Белла икнула, ойкнула, отложила в сторону, перегнутую пополам на самой середине, потрёпанную, гибкую книжечку с библиотечной печатью, на семнадцатой странице. Порывистым движением руки вытянула из-за своей спины плотную подушку, раздавленную, примятую с верхнего угла — самодельную подушку, одну из нескольких, беспорядочно разбросанных вокруг неё по дивану. Они все одним цветом — фиолетовым, из одного материала — из одного рулона, в один размер — малый, едва под голову. Сама шила, сама набивала — для себя, под свою голову. Прикрыла подушкой, начатый сегодня утром, очередной женский роман — быстрый, однодневный, душещипательный, захватывающий и легко забываемый. Книга... Книги... Книги — её страсть, отдушина, вторая, быть может, тайная жизнь, внутренняя, личное пространство. Никому не трогать, не марать, не прикасаться. Шурка? Нет, Шурка не чтец, даже газет не читает. Он всё больше по кроссвордам специалист. О-о-о! Любит напрячь мозги. Но только вечерами, перед сном. Лучше любого снотворного. Спит после кроссвордов, как младенец, не разбудишь. Днём же его домой не загонишь ни зимой, ни летом: улица, двор, сараи, лес, поле, огород, собаки, сад, грибы, рыбалка. Охотник в прошлом. Ружьё давно продал — стар стал, слеп стал. Да и молодой был... чудак был. Дерсу Узала хренов. Белла улыбнулась. Нет, Шурка тоже романтик. Безусловно, романтик, но по-другому... натуралист — скорее так, так вернее. Хороший он, душевный, послушный. Куда она без него? Никуда. Где такого найдёшь? Нигде.
Осень. Конец сентября. Ай, мамочки! Брат. Брат приехал, точно он. Да что же она? Белла скинула с дивана маленькие ножки, удивительно маленькие, коротенькие, худенькие. Они как будто чужие, не её, случайно оказались приделаны, каким-то чудом подогнаны к большому, грузному телу. Каким таким шутником? Временем ли? Природой ли? Пришиты к телу, телу с массивной лупоглазой головой: головой в очках, головой с густыми вьющимися волосами, волосами без единой сединки, каштановыми прядями. Чудо — волосы. Да что там! Тело! Не всегда же так было. Белле скоро седьмой десяток. Срок! Возраст! Какие тут могут быть пропорции? Размеры? Быть бы здоровой. Быть бы. Она живо вскочила с дивана. Отразилась в большом зеркале в полный рост, в полбока. Ахнула. На секунду замерла, обретая равновесие. Обрела. Охнула. Одной рукой схватилась за поясницу. Подпёрла. Другой облокотилась о рядом стоящий стол. Стол скрипнул, напрягся. Белла выдохнула, крякнула, икнула. Тяжело и медленно вздохнула, снова икнула. Слегка наклонилась вперёд. Ой, бляха!.. Задержала дыхание, и так, в наклоне, рванула к дверям. Быстро засеменили маленькие босые пятки по толстому зелёному ковролину, оставляя глубокие следы. Скрипнула входная дверь в две октавы. Дунул сквознячок, короткий и прохладный. Зашатался, звякнул входной колокольчик над дверным проёмом — возмутился. Белла вышла. Тапочки остались под диваном, носками в разные стороны. Книга, с её романтической тайной — под подушкой, маленькой, плотной, фиолетовой. Надёжно.