Наташа все-таки поднялась, достала из кухонного буфета чистую чашку. А заодно едва ли не впервые в жизни внимательно посмотрела на этот самый буфет. Интересно, в каком году он родился, бедолага? Весь облупился так, что невозможно даже догадаться, какого он когда-то был цвета. Дверцы перекосились, скрипят, стекла помутнели то ли от старости, то ли просто оттого, что их никто никогда не мыл. А ведь и в самом деле, подумала вдруг Наташа, их никто никогда не мыл. Домашние дела в их семье считались вещью второстепенной, главное — духовность.
Наташа зажгла газовую колонку, взяла тряпку и мыло и принялась за буфет.
…А в чем, собственно, состояла эта духовность, в который уже раз пыталась понять Наташа, энергично отмывая стекла, — в разговорах? В том, что ее родители и их друзья ночи напролет сидели на кухне в облаках табачного дыма, пили чай и говорили ни о чем? То есть предполагалось, конечно, что они обсуждают чрезвычайно важные проблемы — то политические, то филологические. Но для Наташи все это звучало чистой тарабарщиной. В ее памяти отпечаталось лишь немногое, и это немногое не казалось ей интересным. Например, вся засевшая на кухне компания могла часами повторять какую-нибудь цитату из Чехова, или Тургенева, или Достоевского… Но чаще всего звучал Владимир Набоков. Какая-нибудь восторженная филологиня вдруг восклицала:
— Нет, а как вам вот это? «Внимательно осмотрев кондитерские изделия на большой тарелке с плохо нарисованным шмелем, Любовь Марковна, вдруг скомкав выбор, взяла тот сорт, на котором непременно бывает след неизвестного пальца: пышку». Как это классично!
И тут же кто-нибудь откликался умным тоном:
— Вы имеете в виду, что здесь уважаемый господин Набоков перекликается с уважаемым Антоном Павловичем Чеховым? Та знаменитая картина — палец кухарки в тарелке с супом? След пальца на пышке — палец в супе?
— Ну, разумеется! Как замечательно, что вы мгновенно меня поняли! А детали? А эмоциональный момент? «Внезапно скомкав выбор»! Какая глубокая психология!
Наташа тогда не понимала, что такое «глубокая психология» (впрочем, ей ведь было так мало лет, отец умер, едва ей исполнилось тринадцать), и не понимала, что такое «скомкать выбор» и почему господин Набоков так дурно отзывается о пышках, которые сама Наташа очень даже любила и уважала. Но она и теперь не могла сказать, что ей все это стало ясно. То есть, разумеется, сами по себе слова вроде «глубокой психологии» ей давно уже понятны, вот только зачем было повторять все это до бесконечности? Ведь над одной и той же цитатой кухонная компания могла кудахтать до самого утра. А Наташа, лежавшая в темноте прохладной гостиной, не могла уснуть от дыма и от гула интеллигентных голосов, а когда наконец засыпала — ей снились страшные сны, в которых господин Набоков колотил огромной пышкой по голове господина Чехова, оставляя на несчастном кондитерском изделии следы собственных холеных пальцев.
Стекла буфета засияли, лишившись покрывавшего их многолетнего слоя грязи. Отойдя на шаг назад и присмотревшись к буфету повнимательнее, Наташа встряхнула головой, вытащила из него все до последней ложки и банки с крупой, устроив на кухонном столе и на табуретках грандиозную свалку, и принялась мыть древнюю конструкцию изнутри. Но тут же поняла, что тряпкой и мылом не обойтись. Слои грязи в углах спрессовались и затвердели, пришлось отскабливать их ножом. «Ничего, — сердито думала Наташа, — справлюсь… Я вам не господин Тургенев и не его полудохлые девы. Ну и запущено тут все… «