Как часто Наташе хотелось, чтобы ее родители были другими! Конечно, она любила и отца, и маму, но иной раз ее охватывала зависть к одноклассницам, болтавшим о вещах, совершенно ей незнакомых, но казавшихся такими привлекательными… Например, девочки могли азартно обсуждать рецепт какого-нибудь особенного супа, со знанием дела рассуждая о том, как лучше всего сварить бульон, какие именно коренья и овощи класть в кастрюлю первыми, а какие — в последнюю очередь… а когда Наташа проявляла полное непонимание темы, смотрели на нее с жалостью, как на умственно отсталую.
— Ты что, хочешь старой девой остаться? — спрашивали ее. — Как ты замуж выйдешь, если готовить не умеешь? Или рассчитываешь отхватить сразу готовенького миллионера, с прислугой и кухаркой?
Наташа в ответ лишь улыбалась и разводила руками. Она слишком хорошо знала, что ее родители просто не позволят ей заниматься чем-нибудь простым, женским. Однажды, когда Наташе было всего-навсего восемь лет, она побывала в гостях у одноклассницы на дне рождения. И ее детскую душу потрясло то, что она увидела в доме Леночки. Там на стенах висели яркие, необыкновенно красивые картины в рамах… и эти картины были вышиты крестиком! А на диване и на креслах лежали пышные подушки, тоже расшитые нарядными узорами и цветами. Все это сделала мама Леночки собственными руками. Но и Леночка уже умела неплохо вышивать и крестиком, и гладью, и каким-то хитроумным тамбурным швом… Вернувшись домой, возбужденная, взволнованная Наташа бросилась к маме и закричала:
— Мамочка, я хочу вышивать! Я хочу научиться! Пожалуйста, купи мне нитки и иголки! Мне это так нравится!
Наташе даже вспоминать было тяжело, что за этим последовало. Ее родители не делали скидок на возраст. Обливая Наташу холодом суровых взглядов, они вдвоем принялись объяснять ей, что так называемые дамские рукоделия — пустая трата времени и отличное средство для разжижения мозгов. И девочке из интеллигентной семьи неприлично даже упоминать о чем-либо подобном. Ее предназначение — наука. А наука не терпит дамской суеты. Всякие там кружева, подушечки, вышивки, бисер и прочие финтифлюшки — для мещанок, которые обставляют свои квартиры фикусами и канарейками. Это ужасно! Это бездуховно! Это просто недопустимо! Лучше бы она сказки Гофмана почитала, чем болтать всякую ерунду.
Наташа тогда поняла только одно: вышивать ей не придется. И горько плакала ночью, накрыв голову подушкой в простой суровой наволочке. Ей так хотелось красоты, картин с птицами и цветами, подушек с оборочками… а сказки Гофмана она терпеть не могла. Они казались Наташе ужасно страшными и жестокими. И с годами ее мнение о великом сказочнике ничуть не изменилось. Скорее наоборот, стало еще хуже.
Еще Наташе вспоминалось, как спивался отец. Поначалу он изо всех сил старался скрывать свое новое пристрастие и по-прежнему играл с Наташей, читал вместе с ней свои любимые стихи Велимира Хлебникова (которые казались девочке пустым набором слогов), но такое случалось все реже и реже. А потом его выгнали из института, потому что он явился на лекцию в совершенно безобразном виде и студенты подали жалобу в деканат. После этого процесс пошел с катастрофической скоростью. Теперь, будучи взрослой и понимая, что почем на этом свете, Наташа могла только гадать, откуда он добывал деньги на то, чтобы оставаться всегда в одинаковом состоянии: состоянии почти полного беспамятства. Но как-то он умудрялся находить нужные ему суммы.
Дома тогда было очень тяжело, душно, злобно. Конечно, будучи людьми интеллигентными, родители Наташи ни при каких обстоятельствах не позволяли себе кричать или ругаться непотребными словами. Но кому от этого могло стать легче? Страшное напряжение, в котором пребывала мама, ощущалось даже на расстоянии. Наташа, вернувшись из школы и едва переступив порог квартиры, уже знала, дома папа или нет. Его присутствие чувствовалось как близость грозовой тучи, не говоря уже о запахе…
Иногда звонила Ольга Ивановна, спрашивала, как дела, как настроение, как здоровье. Но Наташе казалось, что старушку на самом деле совершенно не интересует жизнь посторонней девушки и делает она это просто из уважения к памяти подруги по комсомольской стройке. Поэтому отвечала ей сухо и коротко, не видя смысла в разговоре.
В один из таких тоскливых и бессмысленных вечеров Наташа вдруг решила позвонить Алле — той самой Алле, которую в школе считала своей единственной подругой. И с которой ни разу не виделась после выпускного бала. Хоть с кем-то поговорить, кроме Ольги Ивановны. Отыскав в старенькой записной книжке давным-давно забытый номер, Наташа прижала к уху здоровенную черную трубку, тяжелую, холодную — то ли дело в офисе у Вадимыча, там телефонные аппараты совсем другие, легкие, белые, — и долго слушала протяжные гудки. Никто не отвечал, и она уже хотела повесить трубку, но тут в черной массе щелкнуло — и мягкий женский голос произнес: