Известно, однако, что ни ужесточение наказаний (вплоть до введения не просто смертной казни, а смертной казни в особо жестоких формах), ни смягчение наказаний (отмена смертной казни в государственных масштабах или, как в средневековом «обычном праве», введение всего лишь штрафа (выкупа) за убийство — вергельда, виры) не влияло радикально на число убийств, поскольку те совершались часто под воздействием эмоций, по глупости (настолько неразвитыми особями, что те были свято уверены, что их не найдут), из жадности и страсти к наживе, из-за голода и, наконец, по религиозным и политическим соображениям, когда наказание или возмездие (включая смерть) не могли служить сдерживающим фактором — идеалы ставились выше собственной жизни.
В опровержение этого можно, конечно, привести пример царской России и СССР / постсоветской России и указать на то, что число тяжких преступлений, в частности убийств, у нас в стране достигло дореволюционного уровня только в конце 90-х годов XX века, — и связать это с тем фактом, что в царской России смертная казнь за уголовные преступления была отменена, а в СССР большее время существовала и лишь в постсоветские времена на нее был наложен мораторий. И в качестве дополнительного аргумента сослаться на многочисленные мемуарные свидетельства каторжан (скажем, П.Ф. Мельшина-Якубовича) или изучавших каторгу литераторов (скажем, Власа Дорошевича), которые лично сталкивались с феерическими типами дореволюционных убийц — людьми, убившими с целью ограбления по 30—50 человек, попавшими на каторгу, бежавшими оттуда, убившими еще 30—50, вновь пойманными и вновь отправленными на каторгу, где они как «Иваны» (уголовные авторитеты) находились на привилегированном положении и не слишком-то горевали.
Но во-первых, даже тот же Влас Дорошевич специально указывал, что когда на Сахалине постоянно вешали (смертная казнь полагалась за нападение заключенных или ссыльно-каторжных на представителя администрации, так как, с точки зрения дореволюционного законодательства, это было уже государственное преступление), регулярно происходили убийства тюремщиков и надзирателей доведенными до отчаяния каторжанами, а когда вешать перестали, «загадочным образом» и убийств такого рода не стало. И тот же Дорошевич просто и ясно разъяснил этот парадокс: до назначения губернатором Сахалина генерала Мерказина на Сахалинской каторге процветали зверства — людей по любому поводу и, главное, без повода нещадно били и секли, сплошь и рядом засекая до смерти. При Мерказине это прекратилось, сечь стали умеренно и мотивированно. То есть администрация Сахалинской каторги перестала провоцировать заключенных и ссыльно-каторжных на ответное насилие!
А во-вторых — и в самых главных, — поскольку подавляющее большинство убийств носило и носит корыстный характер, следовательно, чем больше социальное и имущественное расслоение, чем шире распространены бедность и нищета, чем больше положение человека в обществе определяется тем, сколько у него денег, — тем больше стимулов для совершения преступлений вообще и убийств в частности.
Следовательно, в Советском Союзе, где уровень социального расслоения был низким, главенствовали эгалитарные установки и, более того, не было стимула накапливать (воровать) большие суммы денег, поскольку в силу запрета на частное предпринимательство невозможно было легально вложить эти деньги в бизнес и заставить приносить доход, отсутствовал главный побудительный мотив большинства убийств. Поэтому в пресловутый «период застоя» большинство убийств были убийствами по неосторожности, по пьянке, на почве «личных неприязненных отношений», из ревности, «по хулиганке» и т.п.
Говоря иначе, когда наше неолиберальное государство демонстрирует «гуманизм», отменяя смертную казнь за убийство, но одновременно создает все социально-экономические условия для роста корыстных преступлений (включая убийства), оно всего лишь проявляет цинизм и ханжество. Неолиберальная доктрина предлагает в качестве высшей ценности личный материальный успех, а нормой поведения — воинствующий индивидуализм, «войну всех против всех». При таких установках абсурдно рассчитывать на снижение уровня преступности в целом и убийств из корыстных побуждений в частности[14].
14
Кстати, упомянутый уже В. Дорошевич, изучая нравы уголовного мира на Сахалине, специально отметил, что основной принцип жизни уголовников такой: каждый должен заботиться о себе, своем процветании. Это — откровенно неолиберальная догма, просто в начале XX в. понятия «неолиберализм» еще не было, и такое поведение в приличном обществе, в отличие от сегодняшнего дня, считалось