Вчера господин Парангон повез жену обедать в город. Перед отъездом он велел Тьенетте попросить мадемуазель Манон, если та придет, чтобы она побыла у нас и поужинала в моем обществе. И действительно, расставшись с отцом д’Аррасом, я застал мадемуазель Манон у нас. Она, смеясь, сказала, что ждет меня с великим нетерпением, что уже семь часов, и она боялась, что я не вернусь домой, а буду ужинать, как оба мои товарища, где-нибудь в другом месте. Она добавила, что перед тем как сесть за стол, хочет пройтись по саду и протянула мне руку, чтобы я проводил ее. Смеркалось. Сначала мы на ходу беседовали о безразличных вещах; мы обошли несколько аллей, потом мадемуазель Манон присела на газон, я поместился рядом с нею и между нами произошел следующий разговор: — Какое сегодня ясное небо! Я не помню такой прекрасной осени. — Да, мадемуазель, погода восхитительная. — Звезды, кажется, горят ярче, живее обычного. — Да, мадемуазель. — Да, мадемуазель! А знаете ли, сударь, — вы отвечаете не особенно ловко. Вам невдомек, что я жду комплимента? Или вы не умеете их говорить? — Простите, мадемуазель, — умею. Вот, например, когда вы стали говорить о том, как прекрасны звезды, я хотел сказать... — Что сказать? — Сказать... — Так что же? — Что ваши глаза сияют еще ярче и еще ласковее, чем звезды. — Правда? Вы так подумали? — Правда, мадемуазель. Но я не решался. — Но такие вещи всегда говорят, особенно с глазу на глаз. Их говорят очень просто... Когда беседуешь без свидетелей, можно сказать еще очень многое... Я хотела бы служить вам наперсницей. Давайте, откроем друг другу наши маленькие тайны. Но только откровенно. Я не хочу ничего от вас скрывать, однако с условием, что и вы мне все расскажите. Любили ли вы? Влюблены ли сейчас?... Вы, кажется, покраснели? Бросьте, к чему смущение? Чувствительность — не позор для доброго сердца. Кроме того, не забывайте, в меру вашей откровенности буду откровенна и я. — Я любил бы, если бы... — Если бы что? — Если бы надеялся на взаимность. — Мне кажется, вы не из тех, кого легко отвергнуть (при этих словах ее прелестная ручка играла прядью моих волос). Та, которая тронула ваше сердце, никак не может считать себя несчастной, и, знай я — кто она такая, я замолвила бы за вас словечко. — Вы очень добры, мадемуазель. — Мне кажется, что я скорее добра по отношению к ней. Вы назовете мне ее? — Назвать! — Конечно. — Но... — Не решаетесь? — Я боюсь... — Чего же? Боитесь ее оскорбить? — Но ведь есть вещи... — Не заблуждайтесь. Нельзя оскорбить девушку, говоря о своей любви к ней, даже говоря ей это прямо в лицо. Она хороша собою? — Еще бы! Очаровательна. — Какого она роста? — Лучше и желать нельзя. — Понимаю. Она высокая, но в меру. Брюнетка? Белокурая? Ни то, ни другое, может быть? — Так оно и есть. Волосы у нее прекрасные (тут я запнулся и посмотрел на волосы мадемуазель, — они у нее пепельного оттенка)... — Она богата? — Даже чересчур, так что мне не возвыситься до нее. — Вы не честолюбивы! А замечали ли вы, что и она к нам неравнодушна? — Я не льщу себе на этот счет. — К чему же такая скромность? — Когда хорошо себя знаешь, всегда боишься переоценить себя. — Значит, надо ставить нас в необходимость прямо говорить вам, что вас любят, и даже по нескольку раз повторять: вас любят, любят? Если поклонник такой тупица, так он не заслуживает... Впрочем, самомнение — большой недостаток; поклонник, страдающий самомнением, был бы мне прямо-таки противен; в милой сдержанности столько очарования! Только бы она не выходила за определенные границы. Например, мне хотелось бы, чтобы мой поклонник (если бы он у меня был)... по моим вопросам... вопросам несколько настойчивым... несколько необычным... догадался бы, что мною руководит не пустое любопытство... Но вот Тьенетта идет за нами. После ужина мы продолжим разговор и я со своей стороны тоже кое в чем признаюсь вам, и даже вразумительнее, чем вы».
Когда мы возвратились, я заметил, что мадемуазель Манон и Тьенетта настроены совсем по-разному: мадемуазель Манон была на редкость веселая и это придавало ей еще большую прелесть, зато Тьенетта была печальна и хмурилась, причем ее дурное настроение заметно усиливалось всякий раз, когда мадемуазель Манон шептала мне что-нибудь на ухо. Она ужинала вместе с нами, но вскоре вышла из-за стола и села у крылечка, однако и там пробыла недолго; возвратилась она с господином Луазо, которого мадемуазель Манон приняла холодно, хотя раньше всякий раз, когда он приходил ко мне, оказывала ему радушный прием. Я удивлялся, что он не уходит, несмотря на сердитый вид мадемуазель Манон, которая и не думала скрывать своего неудовольствия; сам я в таких случаях бегу без оглядки. Наконец, выйдя из терпения, она попросила меня подать ей руку и проводить ее. Господин Луазо собрался было последовать за нами; она резко попросила его не беспокоиться. Мне показалось, что ее тон совсем сразил его. Мы направились было к двери, но заметили, что Тьенетта куда-то вышла; пришлось ее подождать. Тут я подумал — какой же господин Луазо неделикатный, раз он никак не хочет оставить нас наедине; он понимал, что мы раздосадованы (ибо и я уже перестал скрывать это), но, видимо, он не желал ни с чем считаться. Мы надеялись все же отделаться от него, прибегнув к резкости, но приезд госпожи Парангон расстроил все наши ухищрения. Она почувствовала себя плохо и вернулась домой, чтобы лечь в постель. Она попросила господина Луазо проводить ее кузину, а я побежал за сердечными каплями.