Когда я возвратился, возле нее была Тьенетта; она не захотела принять лекарство, и, казалось, была вполне спокойна, — до такой даже степени, что я опять взялся за чтение вслух, которое начал накануне. Под конец у меня совершенно непроизвольно, без какого-либо определенного намерения, вырвалось: «Какой он счастливец!» Обе слушательницы улыбнулись, а Тьенетта сказала: — Не правда ли, мадам, будет очень жаль...? — Конечно, друг мой, уверяю тебя, — ответила госпожа Парангон. — «Друг мой»! Вот уж истинно, не понимаю я этой дамы, как не понимаю и Тьенетты. Неужели они сообщницы?.. Нет, быть этого не может... Однако до слуха моего доходят некоторые сплетни о том, будто госпожа Парангон не терпит ласк своего супруга, будто она совершенно спокойно относится к тому, что ее права присваивает себе другая, будто дурное поведение господина Парангона... даже не могу тебе это передать, я тут ничего не понимаю... будто его поведение совершенно отдалило ее от мужа. Но в таком случае, значит, госпожа Парангон уже не достойнейшая женщина, заслуживающая глубокого уважения... (сердце мое отвергает такую мысль, она нестерпима для меня!), а Тьенетта тогда столь же виновна, сколь достойна жалости. Время все разъяснит.
Еще раз признаюсь тебе, что, выслушав отзывы госпожи Парангон и Тьенетты (ибо они заговорили об Эдмэ), я в полной нерешительности. Мадемуазель Манон очень мила; если бы ты только знал, как она была пленительна, сколько в ней было очарования, когда она беседовала со мной в саду! Кроме того, женитьба на ней больше порадовала бы наших любезных родителей и тебя самого... Однако я чувствую, что предпочитаю Эдмэ: но это ничего не дает, а когда живешь в городе, надлежит думать прежде всего о том, как бы выдвинуться... О, будь на месте той или другой госпожа Парангон, я не колебался бы ни минуты!
ПИСЬМО XXI
Право же, любезный Пьер, я сам не свой, но кажется не заблуждаюсь. Сомнения больше нет, мадемуазель Манон благоволит ко мне. Господин Парангон, казавшийся мне таким холодным, угрюмым, принимает во мне горячее участие: я (по его словам) вполне подходящая партия для кузины его жены; он собирается тщательно развивать мои способности и в недалеком будущем откроет мне все тайны своего искусства. Но, чтобы ты все это лучше понял, я передам теперь слово за словом разговоры, которые я вел с ними обоими.
Тебе уже известно, что мадемуазель Манон собиралась тоже открыться мне в своих чувствах, но, как помнишь, нам не удалось возобновить беседу после ужина. Вчера днем господин Парангон предупредил меня, чтобы я был наготове к семи часам, потому что он намерен отправиться со мной ужинать в город. Сам понимаешь — я был крайне удивлен таким знаком благоволения; еще больше удивился я — и крайне приятно, — когда выяснилось, что мы находимся у матери мадемуазель Манон; она приняла меня так радушно, словно я ее сын. После обычных приветствий господин Парангон вместе с матерью и старшей сестрой мадемуазель Манон удалился в другую комнату, а мы с нею остались наедине. Никогда еще она не казалась мне столь прекрасной; в наряде ее было что-то кокетливое и изысканное, он очень к ней шел; я не мог не восхищаться ею; но я молчал; она тоже молчала и мы только смотрели друг на друга. Я впервые заметил в ее взгляде робкую стыдливость; лицо ее дышало скромностью и замешательством. В глубине сердца я сказал ей: «Прекрасная Манон! Сколь достойны вы сейчас поклонения, которого, очевидно, теперь уже не требуете!» Мы долго молчали. Она заговорила первая, ласково обратившись ко мне:
— Вы задумчивы, Эдмон? И я тоже витаю в мечтах... Вздыхаете? Скажите же мне, что за счастливица исторгает у вас эти вздохи? Вы не отвечаете? — Да, мадемуазель, когда сердце полнится чувством, трудно подобрать слова. — Чувство! Как сладостно нежное чувство! Но еще сладостнее внушать его кому-то; блаженны любовники, наслаждающиеся им вместе... Давайте, побеседуем. Что вы мне скажете? — Это я мог бы задать вам такой вопрос, если бы я только смел. — Если бы только смел! Вы чересчур сторонитесь людей, Эдмон.