Я открыл глаза, глядя на ее возбужденное, красивое лицо. Ее идеи были глупы. Опасны. Бесполезны. Как попытка убить дракона бумажным мечом. В них не было ни расчета, ни силы, только искреннее, но беспомощное негодование.
Я взял Виолетту за руку. Ее пальцы дрожали.
— Пойдем, — сказал я тихо, устало. — Пойдем… обсудим твои идеи. И скатерти. Нам еще нужно решить, будут ли серебряные змейки извиваться по краю или просто лежать. Это очень важно.
Она посмотрела на меня с недоумением, потом кивнула, доверчиво прижимаясь. Мы пошли по холодному, мрачному коридору, оставляя за спиной комнату, где пировал наш враг, и Башню Хроник, куда ушла Амалия. Ушла думать. Не о беременности. О мести. И я знал — ее месть будет куда страшнее идей Виолетты. Холодной. Расчетливой. И абсолютно беспощадной. Я должен был ее остановить. Не она глава дома. Не ей решать такие вопросы.
Глава 25
Звон колоколов Аспидиума не звонил — он бил. Гулкие, тяжелые удары, сотрясавшие камни замка и разносящиеся эхом над городом, больше походили на погребальный набат, чем на свадебный перезвон. Но для Изнанки, видимо, это и было торжеством. Кроваво-красные и ядовито-зеленые стяги с шипящими аспидами реяли над башнями. Узкие улочки были запружены народом, но не ликующим. Народ замер, завороженный и испуганный, глядя снизу вверх на процессию, двигавшуюся к замковому храму — месту, где обычно проводилась Жатва, а сегодня должно было свершиться бракосочетание.
Я стоял у огромных, резных с изображением змей, врат храма. Внутри пахло ладаном, воском и… старыми костями. Мой наряд — черный бархат, расшитый серебряными змеями, с высоким воротником, душившим шею, — казался мне доспехами перед казнью. Перстень Рода жгло палец, как каленое железо. В ушах все еще стоял гулкий голос Аспида, прокравшийся в сознание на рассвете: "Веселись, Мышонок. Цирк начинается. И помни… после танца — клоуна убивают. Если повезет."
Но не только Аспид терзал нервы. Они были здесь. Весь город, казалось, вымер, чтобы пялиться. И особенно — женщины. Их глаза, горячие, голодные, скользили не только по мне, Альфе, но и по моим "придворным" — Григорию, Марку, Степану, Артему, облаченным в богатые, но нелепые на их солдатских и крестьянских телах, одежды, купленные на "торгах". Но главный объект вожделения — мужчины из свиты князя Вишнева. Хабаровские "богатыри" в своих светлых, отполированных доспехах с вишневыми гербами. Они стояли отдельным строем, надменные, грубоватые, и нагло оглядывали аспидовских девок, словно на рынке рабынь.
А девки… Боже. Они не скрывали. Взгляды — откровенные, как плевок. Улыбки — хищные. Шепотки, перешептывания, призывные взмахи платочками в сторону хабаровцев. Казалось, воздух трещал от напряжения нерастраченной похоти. Эти мужи были чужими, новыми, пахли тайгой и медвежьим салом, а не знакомым страхом перед Старшими Дочерьми. И это сводило местных барышень с ума. Я видел, как пальцы одной служанки нервно сжимали подол платья, как грудь другой тяжело вздымалась, ловя взгляд какого-то хабаровского усача. Матриархат? Да он трещал по швам при виде здоровенных пришельцев с востока. Животные, — пронеслось в голове. — Все, до единой. И наши, и их.
И вот, в центре этого безумия, у импровизированного алтаря, сложенного из черного камня и костей давно побежденных чудовищ, стоял Степан. Мой бывший товарищ по Жатве, согбенный крестьянин, религиозный фанатик. Теперь он был облачен в ризы, которые явно стоили больше, чем его родная деревня. Парча цвета запекшейся крови, золотое шитье, изображающее все тех же змей, но в благословляющих позах. На голове — тяжелая митра, сползающая на лоб. Он держал в дрожащих руках древний фолиант с железными застежками, его лицо было мертвенно-бледным, губы беззвучно шевелились в молитве или в паническом бормотании. Он выглядел не священником, а перепуганным мальчишкой, наряженным в папины одежды перед расстрелом. Его глаза, полные священного ужаса, метались по храму, цепляясь за лица сестер, за князя Вишнева, восседавшего на почетном месте с жирной ухмылкой, за толпу похотливых девок. Он ловил мой взгляд — и в его глазах читался немой вопрос: "Господи, Лекс, что я здесь делаю?!"
А я… я переживал не о Степане. Свадьба была лишь ширмой. Фарсом. Я думал о Вишневе. О его наглых взглядах на Амалию за утренним приемом. О его словах о "крепких наследниках". О том, как его свита уже вовсю флиртовала с нашими стражницами, а те… те не сопротивлялись. Я думал о том, что после всего этого — после клятв, пира, танцев — нам с Виолеттой предстоит самое страшное. Поездка в Первый Город. К Эриде. За "благословением".