Раену сделалось жутко.
Он внезапно во всех подробностях вспомнил много раз слышанную за решеткой историю про парнишку по имени Боб, который когда-то, задолго до того, как Райнхолд попал в колледж, писал статьи в местные газеты, пытаясь защитить права заключенных. Как-то вечером к нему в камеру зашли четверо охранников и... Раен не знал, как выглядел этот Боб, но он отчетливо представлял себе все, что именно произошло с ним тогда. То, как он вскрикивал, пытаясь закрыться руками, а по лицу текла кровь, и заплывшими глазами он не мог уже разглядеть ничего из того, что происходит вокруг. И то, как его били ногами, навалившись всей кучей, целясь в самые уязвимые места – сначала живого человека, а потом бесчувственное тело, не могущее более сопротивляться своим палачам...
Этот Боб месяц пролежал в коме с переломанными ребрами и разрывами кишечника, и в конце концов умер от заражения крови. Про него потом писали, что он прятал оружие и напал на офицера, но дело каким-то образом все же вылезло на поверхность; его семья подала в суд на охрану и начальника тюрьмы. Суд признал, что парень был убит, но, конечно же, не смог найти достаточных доказательств, чтобы определить, кто именно это сделал – решение это, скорее всего, было оплачено задолго до начала судебного разбирательства. Тогдашнего начальника тюрьмы вскоре повысили до главы департамента исправительных заведений – шерифа штата. А офицеров, конечно же, оправдали.
Поговаривали, что был среди них и Джеймс Локквуд.
Это ему еще Вилли Тейлор рассказывал, ежась от вечного озноба, появившегося у него после карцера, время от времени прерываясь, чтобы откашляться и вытереть губы рукавом, на котором потом появлялись красные пятна.
Вилли Тейлор...
Чего же ты ждешь, а, Райнхолд? Чтобы его фантазии в один прекрасный день зашли слишком далеко? Он же ненормальный... он же убьет тебя, придурок! Убьет, как убил Тейлора. Убьет, как убивал кого-то до тебя. Рано или поздно, завтра или уже сегодня он наиграется с тобой в эти странные кошки-мышки, в которые вы играли до сих пор, ты ему надоешь и он просто прикончит тебя. От скуки и ради удовольствия. Да, именно так все и будет. Так и случится, ты ведь сам чувствуешь это и боишься этого всякий раз, когда находишься рядом с ним, и ты же действительно ничего, совсем ничего не знаешь о нем...
Исчезнуть, исчезнуть, пока не поздно, лихорадочно билось в сознании. Сбежать, пропасть с глаз долой, теперь ведь можно – на свободе... продать квартиру и купить на другом конце города, работу сменить... не найдет...
Райнхолд тяжело сглотнул, не двигаясь с места.
Он уже знал, что не сделает ничего. И не потому, что это было бы бесполезно. Просто потому что он не осмелится.
Не заставит себя.
Ему ведь нравилось все это, вот в чем штука. Сейчас, на свободе, это ощущалось гораздо отчетливее, нежели прежде. Ему нравилось, когда жесткий ремень удавкой стягивался вокруг шеи, и перед глазами начинало медленно темнеть от недостатка кислорода – в миг когда рот Джеймса накрывал его собственный.
Глядя ему в глаза, произнося какие-то слова в ответ на его фразы, Раен ощущал себя почти что загипнотизированным этим внимательным взглядом и лишь иногда смутно удивлялся отсутствию всякого желания сопротивляться гипнозу. Оно сменилось каким-то нелепым, безумным стремлением испытать на прочность – то ли себя, то ли сценарий этой их очередной жуткой порнографической постановки. Раен больше не принадлежал себе, когда боль от ударов всего на мгновение становилась запредельной, и когда он выкрикивал на последнем надрыве соленое мучительное «не могу»; когда потом наступала короткая передышка, и он терял себя в чужом дыхании, и в прикосновениях горячих рук и языка, вынуждающих выдыхать слова благодарности – губами в жаркие полуоткрытые губы. И когда слышал немного погодя срывающийся шепот у самого уха: Мы еще не закончили, Раен... И когда потом все мыслимые грани и страхи распадались на тысячу колючих осколков, полностью выжигая в нем инстинкт самосохраненения, заменяя его противоестественной свободой и абсолютной вседозволенностью; когда оставалось лишь идти по пути, на который руки Джеймса направят его на этот раз. И Райнхолд никогда не чувствовал большего кайфа, чем поняв, что способен идти по этому пути дальше, и еще дальше, и еще... И тогда волны возбуждения зарождались где-то там, в подсознании, вырываясь в тело ядовитыми трепещущими спазмами. Райнхолда сводило с ума нахождение на самом краю пропасти, которым он не мог управлять, и его со страшной силой тянуло в эту пропасть, тянуло к Джеймсу – тянуло, словно магнитом. Он еще не вполне отдавал себе в этом отчет, но в глубине души он знал: все это сделалось для него наркотиком и держало крепче всяких наручников.
От наркотиков зависят. И потом умирают.
Что, размышляешь, не пора ли тебе наконец сделать отсюда ноги, так? – спросил вдруг Джеймс, вновь глубоко затягиваясь и выпуская к потолку серо- синие кольца дыма, похожие на извивающихся змеек.
Да. Нет. Не знаю... – Раен опять запнулся. – Иногда... ну, иногда мне просто кажется, что все это такой дурной сон. Все то, что было раньше... и что сейчас, – договорил он с трудом.
Тишина в паузах между фразами закручивалась полупрозрачными нитями, мешая дышать. Под окном с негромким рокотом, похожим на ворчание разбуженного зверя, завелась машина. Райнхолд вдруг с необычайной, болезненной ясностью осознал, что этой напряженной тишине, и человеческим голосам, и слабым отголоскам музыки, долетающим с улицы – всем им было совсем наплевать на двоих людей, сидящих в сумрачной комнате в центре непредставимо огромного города.
Джеймс поднялся с кресла, – Райнхолд вздрогнул, реагируя на неожиданное движение, – отошел к окну и отдернул шторы. Свинцовую тучу на небе расколола первая молния, и несколько секунд спустя с высоты на город скатился новый, на этот раз уже до мурашек по коже близкий, громовой раскат.
Я просто говорил с тобой честно. Потому что ты этого заслужил, Раен. – Райнхолд по-прежнему не произносил ни слова, обхватив себя руками. Тиканье часов походило на каменную крошку в кленовой патоке молчания. Любопытный ветер подбирался к босым ногам, леденил их вкрадчиво-настойчивыми прикосновениями, но Райнхолду, казалось, было все равно. Он не чувствовал холода, только нечем было дышать, да и незачем, наверное...
...а ночью полог туманной полутишины опустится на город, и, уходя, быть может, утащит с собой еще чью-нибудь душу, как прибой утаскивает с пляжа песчинки, чтобы погрести их в глубине океана. Потому что душе будет не за что, совсем не за что держаться здесь, на земле...
Пожалуй, тебе... – Джеймс на секунду замолк, как будто подбирая слова. – Пожалуй, тебе стоит назвать мне слово... любое. Когда мы зайдем слишком далеко, и я захочу больше... ты можешь его сказать, и я буду знать, что пора остановиться.
Снаружи сделалось совсем темно, рваные фиолетовые тени паутиной окутывали комнату. Воздух в комнате, казалось, наполнился раскаленной водяной взвесью и вызывал удушье.
...я буду знать, что пора остановиться. Тогда-то и...
Пальцы отозвались на мелькнувшую мысль непроизвольной и привычной дрожью, и Райнхолд покрепче сцепил их замком на коленях. На левой руке, чуть повыше запястья, виднелось белое пятнышко давнишнего ожога. Словно тавро.
Он молчал.
С улицы послышался шум. Сперва тихий, ощущающийся где-то на грани слышимого, словно шорох помех на навсегда оборванной телефонной линии, потом – все громче и громче.
На Нью-Йорк рушилась последняя летняя гроза.
Санкт-Петербург – Берлин – Санкт-Петербург,
2004 – 2009 гг.