Его камера – восемьдесят восьмая: пять или шесть квадратных футов личного пространства, койка, металлическая полочка на стене и раковина над унитазом – в персональное пользование. Да еще крошечное зарешеченное окошко у самого потолка, как на портовом складе, где Рен когда-то работал грузчиком. Если постараться, можно разглядеть сквозь грязное стекло асфальт и колючую проволоку над серой бетонной стеной. В минуты отчаяния Райнхолд говорил себе: все его нынешние тревоги подобны вот этой грязи на стекле – ведь всегда можно посмотреть и сквозь стекло. И разглядеть за ним солнце.
Первое время все эти тюремные цеха, переходы и коридоры страшно угнетали его. Давящее, тягостное ощущение здесь вызывало все – начиная с бледно-
серого, болезненного цвета стен и заканчивая пневматической системой запоров, когда при открывании очередной двери вместо неприятного, но все-таки естественного клацанья замков, как у него в камере, вдруг раздавался звук, напоминающий глубокий вздох, только в исполнении какого-нибудь монстра. Вот именно таким Рен представлял себе голос пещерного дракона, когда ребенком читал про путешествия хоббитов. Даже много лет спустя Райнхолд каждый раз вздрагивал, когда слышал точно такие же звуки, спускаясь в нью-йоркскую подземку.
Здесь все было одинаково безразличным к человеку, как бывают, наверное, безразличны к крови резиновые перчатки патологоанатома. Рену представлялось, что постепенно люди все вернее пропитывались этим безразличием и становились похожи на роботов-зомби, исполняющих здесь единственную функцию – функцию заключенных исправительного заведения. И эти чертовы тюремщики, абсолютно равнодушные, но настолько же вездесущие, ни одного шага нельзя было сделать без постоянного наблюдения – они тоже давно пропитались духом колледжа и прилежно выполняли свои функции надсмотрщиков, и все от этого делались на одно лицо. Колония, в которую попал Рен, превращала людей в механизмы, детальки машины или какого-то сумасшедшего паззла, и они забывали здесь обо всем, кроме примитивных желаний тела. В детстве нас всегда пугают чудовищами, которые забирают к себе тех, кто в чем-то провинился. Однако колледж лишал воли к жизни любого – и притом безо всякой помощи каких бы то ни было чудовищ.
Впрочем, как выяснилось вскоре, с последним утверждением Райнхолд поторопился.
#
Ночью, уже через несколько часов после отбоя, Рен никак не мог уснуть. Что-то тревожило его, неясные мысли полупрозрачными тенями скользили по поверхности засыпающего сознания, волнуя и будоража его – как вечерние блики, которые всегда дрожат на воде под Бруклинским мостом, когда идешь с работы пешком и смотришь вниз. Мысли то уносились далеко в прошлое, единственное время, которое Райнхолд вспоминал с удовольствием, то жалили остриями настоящего, то теребили, вновь и вновь подсовывая засыпающему мозгу картинки того самого неудачного ограбления, которое привело Райнхолда сюда. Он ворочался с боку на бок и смотрел в темноту широко открытыми глазами, вслушиваясь в перебиваемую чьим-то мерным храпом тишину.
Чтобы немного отвлечься и наконец задремать, Рен попытался заставить себя думать о девочках. Хотя бы об этой – Энн? Элизабет? Элисон? – в общем, об этой смуглой большегрудой девчонке, с которой они провели весьма приятную ночь на квартире у Джеки на Мелроуз авеню во время их последней сходки, недели за две до ограбления. У нее была потрясающая привычка не надевать лифы под топики, и округлые темные сосочки отчетливо выделялись под тонкой тканью, стоило только к ним прикоснуться. Как вишенки. А наутро, после первой молчаливой утренней сигареты в постели, она вдруг сказала Рену, что любит его. Ему за всю жизнь раза два признавались в любви, и каждое такое признание оставляло его в смутном состоянии, похожем на недоумение. Райнхолд просто
поцеловал ее в ответ, чтобы ничего не отвечать, а она вдруг вывернулась из его рук, хитро улыбнувшись, скользнула под одеяло с головой, и мягкие нежные губки уверенно сомкнулись на его члене. Она делала это умело, помогая себе рукой, ее волнистые волосы легонько щекотали ноги, по животу Рена волнами расходилось блаженное тепло, и он взял из пепельницы недокуренную ей сигарету и глубоко затянулся, сдерживая тихий стон и прикрывая глаза. Ох, блин...
Рука Райнхолда помимо воли поползла по животу вниз, с силой сжала разгоряченную отвердевшую плоть. Иначе, того и гляди, вообще больше не уснет до утра. Рен попал сюда в августе, а сейчас уже наступил октябрь. Непривычно долгое время, проведенное без женщины, иногда делало возбуждение по утрам почти болезненным. А впереди еще тридцать с лишним месяцев без секса.
Райнхолд снова чертыхнулся про себя.
Со стороны коридора послышались шаги. Гулко и безапелляционно врезались они в душное спокойствие камеры, и Райнхолду в этой звонкости почудилось нечто зловещее. Он повернулся на звук и увидел одного из охранников, открывающего решетку. Охранник был невысок и наголо брит. Райнхолд знал, что имя офицера было Брайн, заключенным же полагалось называть его «лейтенант Кларк».
– Выходи, – кивнул он Райнхолду. – Начальник охраны желает видеть тебя.
Тот молча встал и вышел из камеры, хотя в голове крутилась куча невысказанных вопросов. Куда его зовут и зачем?
Смутная тревога мигом остановила подступившее было возбуждение. Темный тюремный коридор ночью напоминал внутренности какого-то гигантского животного, проглотившего полмира – вроде тех, про которых в Америке любят снимать ужастики. Желтоватые тусклые дежурные лампы протягивались под потолком фосфорицирующими кишками, решетки выступали из темноты, словно металлические ребра, а оттуда, из-за решеток, доносился утробный хрип и вздохи, сливающиеся в единый размеренный шум дыхания. Райнхолд тряхнул головой, прогоняя непонятно откуда взявшийся образ.
Он уже знал, что такое иногда происходит. Людей посреди ночи выволакивают из постелей и тащат в дежурку. Почему ночью? Наверное, просто потому что днем это нарушало бы положенный распорядок и рабочий режим. Кроме того, днем у охраны и без того хватало забот. А вот что с ними там делали, этого Райнхолд не знал. В глубине души он подозревал, что так поступают с подхалимами- соглядатаями, следящими, не затеял ли кто бунта или побега. Сам он от таких людей инстинктивно старался держаться подальше – предательство с детства вызывало у него омерзение.
Неужели из него теперь хотят сделать такого же? Не может быть...
Брайн втолкнул его в дежурку, и Райнхолд тут же зажмурился от бьющего в глаза электрического света. Это горела всего лишь лампа на письменном столе, но по сравнению с сумраком, царившим в коридоре, свет здесь показался ослепительным и резанул сетчатку словно бритвой.
Шеф, вы знаете, а он даже не спал, – хмыкнул Брайн, закрывая за собой дверь.
Джеймс Локквуд, сидевший, закинув ноги на стол, странновато улыбнулся:
Наверное, ждал... – он поманил к себе Райнхолда пальцем, и тот послушно подошел ближе. – Признайся, мальчик, ждал ведь, а? – сейчас он выглядел несколько иначе, чем когда заходил к ним в цех. Верхние пуговицы форменной рубашки были расстегнуты, темные глаза смотрели расслабленно, но все равно сохраняли то самое странно пронзительное выражение, которое так запомнилось Райнхолду в их предыдущую встречу. По сравнению с начальником охраны он вполне мог бы называться «мальчиком» – Локквуду наверняка давно уже перевалило за тридцать. Но все же неожиданно фамильярный тон покоробил его.
Простите, я не понимаю, – осторожно сказал Райнхолд.
Поймешь, – пообещал Брайн, присаживаясь на краешек стола.
Глаза Райнхолда немного привыкли к яркому свету, и он сумел разглядеть небогатую обстановку дежурки. Стены, крашенные до середины бежевой краской. Справа от стола – койка, застланная таким же серым одеялом, как и у него в камере, а в противоположном углу, напротив маленького, забранного решеткой окошка – тяжелый металлический сейф, привинченный к полу. Бросился в глаза толстый и тронутый ржой металлический крюк непонятного назначения, торчащий из стены у изголовья кровати где-то на уровне пояса. Крюк был похож на окаменевшее щупальце или на коготь какого-то непредставимо огромного хищника из фантастического фильма. Так и хочется разглядеть на нем кровь. Тут было... неприятно. Мерзко.