– Я полагаю, Первое откровение – это осознание того непостижимого, что вносит перемены в нашу жизнь, ощущение того, что рядом действует нечто иное, неведомое.
Сказав это, я почувствовал, что сморозил глупость.
Добсон заметил мое смущение.
– И что же вы думаете об этом откровении? – спросил он.
– Не знаю.
– Не правда ли, что все это несколько выходит за рамки здравого смысла? Наверное, для вас было бы лучше забыть о Манускрипте и вернуться к размышлениям в практических сферах?
Я усмехнулся и утвердительно кивнул.
– Ну что ж, обычная история. Хотя время от времени нам и посылаются откровения о том, что в жизни происходит что-то еще, мы склонны по привычке относить подобные идеи к области непостижимого, а затем подвергать сомнению возможность вообще постигнуть сокровенное. Вот почему необходимо Второе откровение. Как только мы поймем, что существование неведомого оправдано всей историей, осознание этого приобретет большую значимость.
– А потом, – добавил я, – уже как историк соглашаешься с всеобщим преобразованием, которое предрекает Манускрипт?
– Да.
– Как историк?
– Да! Но необходимо выработать верный взгляд на историю. – Мой собеседник тяжело вздохнул. – Поверьте, это говорит вам человек, который много лет изучал и преподавал историю не так как должно! Я обычно уделял больше внимания техническим достижениям цивилизации и великим людям, двигателям прогресса.
– Что же плохого в таком подходе? – В нем самом – ничего. Что действительно важно, так это рассматривать всю историю с общечеловеческой точки зрения, стараться понять, что чувствовали и о чем размышляли люди. Я долго не мог этого уяснить. История должна помогать нам получать знания о том, как раздвинуть рамки времени, в котором мы живем. История – это не просто развитие техники, это эволюция мысли. Постигая то, как жили предшествующие поколения, мы начинаем постигать истоки нашего мировоззрения и оценивать свой вклад на пути к дальнейшему прогрессу. Мы можем обозначить точку нашего, так сказать, вступления на долгий путь развития цивилизации и после этого начнем осознавать, куда движемся.
Помолчав, Лобсон добавил:
– Воздействие Второго откровения состоит в том, что оно дает возможность взглянуть на историю именно с такой стороны, по крайней мере с точки зрения западной мысли. При этом предреченное в Манускрипте обретает более широкий смысл, отчего предсказания кажутся не только правдоподобными, но и неизбежными.
Я спросил Лобсона, сколько откровений ему довелось прочесть, и он ответил, что лишь первые два. По его словам, он открыл их для себя, слетав ненадолго в Перу три недели назад, после того, как появились слухи о древней рукописи.
– Прибыв в Перу, – продолжал историк, – я встретился с двумя людьми, которые подтвердили существование Манускрипта, хотя, казалось, были смертельно напуганы и ничего не хотели рассказывать о нем. Они объяснили, что власти просто свихнулись и угрожают расправой всякому, у кого имеются списки или кто распространяет сведения о Манускрипте.
Добсон посерьезнел:
– От этого я занервничал. Однако чугь позже один из официантов в отеле, где я остановился, рассказал мне о своем знакомом священнике, который часто упоминал о Манускрипте. По словам официанта, этот священник пытается противостоять попыткам властей замолчать существование древней рукописи. Я не удержался и отправился туда, где он жил и, по всей вероятности, проводил большую часть своего времени.
Должно быть, на моем лице выразилось удивление, потому ЧТО ЛОБСОН СПРОСИЛ:
– В чем дело?
– Моя приятельница, – взволнованно ответил я, – та, что рассказала мне о Манускрипте, получила все свои сведения от какого-то священника. Однажды она беседовала с ним о Первом откровении, но он не назвал своего имени. Они собирались встретиться еще раз, но священник не пришел.
– Возможно, это был один и тот же человек, – решил Лобсон. – Потому что мне тоже не удалось найти его. Лом был заперт и производил впечатление нежилого.
– Вы так и не видели его?
– Нет, но я решил осмотреть все вокруг. За домом стоял старый сарай. Он был открыт, и мне почему-то захотелось посмотреть, что находится внутри. Там я разгреб какой-то хлам и за плохо прибитой к стене доской обнаружил перевод Первого и Второго откровений.
Мой новый знакомый со значением взглянул на меня.
– Вот так просто и обнаружили их? – недоумевал я.
– Да.
– А сейчас они у вас с собой?
– Нет, – покачал головой Лобсон. – Я решил основательно изучить их и оставил у одного из коллег.
– А не могли бы вы вкратце рассказать о Втором откровении? – попросил я.
Добсон долго медлил с ответом, а потом, улыбнувшись, утвердительно кивнул:
– Полагаю, для этого мы здесь и оказались. Со Вторым откровением, – начал он, – наше обычное понимание обретает более широкую историческую перспективу. Ведь по окончании девяностых годов завершится не только двадцатый век, но и тысячелетний период истории, закончится второе тысячелетие. До того как нам на Западе будет дано понять, где мы и что нас ждет впереди, необходимо уяснить, что же на самом деле происходило в течение нынешнего тысячелетия.
– О чем же именно говорится в Манускрипте? – не унимался я.
– В нем говорится, что на исходе второго тысячелетия, то есть сейчас, мы сумеем по-настоящему понять этот период истории: определить для себя то, что сформировалось и чем мы особенно были озабочены во второй половине этого тысячелетия, в так называемое новое время. До конца осознав роль происходящих сегодня стечений обстоятельств, мы как бы очнемся от этой вечной озабоченности.
– А что это за озабоченность? – не терпелось узнать мне.
Он озорно улыбнулся:
– Вы готовы пережить тысячу лет?
– Конечно, рассказывайте.
– Рассказать об этом мало. Вспомните, о чем я только что говорил. Чтобы понять историю, необходимо осознать, как развивалось наше мировоззрение, как оно создавалось людьми, жившими прежде нас. Понадобилось целое тысячелетие, чтобы выработать современный взгляд на сегодняшнее состояние дел. Поэтому, чтобы на самом деле уяснить себе наше нынешнее положение, вам придется вернуться в тысячный год и на себе испытать все тысячелетие так, словно, вы действительно прожили десять веков.
– Что для этого нужно делать?
– А я буду подсказывать.
Взглянув в иллюминатор на лежащую далеко внизу землю, я на какой-то миг заколебался. Время уже ощущалось по-другому.
– Попытаюсь, – в конце концов, решился я.
– Прекрасно, – отозвался Добсон. – Представьте, что вы живете в одно-тысячном году, в том времени, которое мы называем средневековьем. Прежде всего вам необходимо уяснить, что бытие того времени определяют всемогущие представители христианской церкви. В силу своего положения они оказывают огромное влияние на умы людей. А мир, который служители церкви называют действительностью, является, прежде всего, миром духовным. Ими создается реальность, в которой их представление о промысле Божием по отношению к человечеству выдвигается на первый план.
– Нарисуйте себе такую картину, – продолжал он. – Ваш отец или крестьянин, или дворянин, и вы знаете, что всегда будете принадлежать к этому классу. Однако, независимо от вашей классовой принадлежности и рода занятий, вы понимаете, что общественное положение вторично по отношению к духовной стороне жизни, как ее определяют церковники.
Вы открываете для себя, что жизнь – это испытание в духе. По объяснениям служителей церкви. Господь поместил человечество в центре Вселенной, окруженной космосом, с единственной целью – выяснить, заслуживают люди спасения или нет. И в этом испытании вам надлежит сделать выбор между двумя противоборствующими силами – всемогуществом Господа и подстерегающими на каждом шагу дьявольскими искушениями.
– Но уясните себе, – продолжал Добсон, – что испытание это суждено не одному вам. По сути дела, вы сами не можете определить, праведны вы в своей жизни или грешны. Это компетенция служителей Церкви – им дано право толковать Писание и на каждом шагу говорить вам, поступаете ли вы, как предписано Господом, или вас водит за нос сатана. Если вы следуете указаниям священнослужителей, то вас уверяют, что наградой вам будет жизнь после смерти. Но если вам не удастся держаться предписанного ими курса, тогда, что ж… на то есть отлучение от церкви и предание анафеме.