Но и Эсхил не остается в долгу, составляя длиннейшую монодию, имеющую даже какой-то смысл. Некая женщина видела дурной сон и, проснувшись, совершает очищение от плохого предзнаменования, бывшего, как выясняется не напрасным: соседка украла у нее петуха, и жертва кражи обращается за помощью к «горнорожденным нимфам», к вооруженным луками критянам, к богине Артемиде и к другой дочери Зевса Гекате с факелами мщения в обеих руках (1331–1364). Здесь пародируется буквально все: словоупотребление Еврипида и его, уже известная нам из «Елены» любовь к повторениям одного и того же слова[341], высокий пафос в сочетании с совершенно низменным поводом, «разболтанный» размер, далекий от строгости классического песнопения.
Уморительной чепухи в этом третьем состязании не меньше, чем в трех предыдущих, но в основе его лежит все таки серьезный мотив: по части лирических партий Еврипид — отступник от традиций Фриниха и Эсхила, открывающий путь новому, «декадентскому» дифирамбу, связанному в глазах зрителей Аристофана с творчеством поэта Тимофея. Наконец замученный Дионис прерывает квазиеврипидовскую песнь Эсхила, чем дает понять, что спор снова закончился в его пользу. Теперь, однако, как обещал Эак, трагедию будут взвешивать, и на орхестре появляются огромные весы, на которые противники должны класть свои стихи, чтобы выяснить их весомость.
Сама идея взвешивать стихи уже является пародией с целью развеселить зрителей: все они, конечно, помнили, как в «Илиаде», перед решающим сражением Ахилла и Гектора, Зевс клал на весы Судьбы их жизненные жребии, чтобы решить, кому даровать победу (XXII. 209–213). У Эсхила была трагедия «Взвешивание душ»; в ней мать Ахилла Фетида и мать другого героя Мемнона (упоминавшегося, кстати, в агоне, 963) Эос стояли у весов Зевса с просьбой пощадить их сыновей. Теперь предстоит оценивать по весу не души, а стихи оживших на один день поэтов. Надо ли говорить, что тяжеловесные по содержанию стихи Эсхила («Даров из всех богов одна не любит Смерть», 1392) перевешивают какое-нибудь легковесное Убеждение (1391, 1396), возлагаемое на весы Еврипидом?
В четвертый раз Еврипид терпит поражение, а Дионис все колеблется, кого ему выбрать, и перед еще более неразрешимой проблемой ставит зрителя. «Одного, — говорит он, — считаю мудрым, другим наслаждаюсь» (1413). Кто — один, кто — другой? Судя по тому, с каким восторгом Дионис отзывался об Еврипиде в разговоре с Гераклом (98–103), источником наслаждения была для него, несомненно, поэзия Еврипида, но последние выпады Эсхила могли поколебать эстетические принципы бога театра. Решение вопроса осложняется еще тем, что слово σοφος, которое мы в этом стихе перевели как «мудрый», в греческом отнюдь не столь однозначно.
Первое его значение σοφος — «умелый, искусный, понимающий», от чего недалеко и до «мудрого», но присутствие первоначального оттенка никогда нельзя сбрасывать со счета. Так, готовясь рассуждать на общественно-политические темы, хор просит Музу взглянуть на зрителей, среди которых — тысячи мудрецов (буквально: «тысяча мудростей», 676 сл.), поскольку для обсуждения государственных вопросов требуется, естественно, мудрость. В этом же монологе Корифея Аристофан делает очередной комплимент зрителям, называя их «мудрейшими от природы» (700) — опять им надо решить политический вопрос. Но тем же самым прилагательным автор будет не один раз пользоваться, когда речь зайдет о сравнительном достоинстве поэтов. Оба они — σοφοι (896)[342]. Кто из них την τεχνην σοφωτερος (сравнительная степень)? (766, 780). Толпа провозгласила Еврипида σοφωτατον (776, превосходная степень; ср. Об. 1378). В этих случаях перевод «более мудрый», «самый мудрый» явно не годится: к поэту, музыканту, художнику больше применимо определение «искусный», тем более, что спор между ними пойдет не о мудрости, а об искусстве, что и вкладывается в выражение την τεχνην. Синонимом к σοφωτερος является в этих же стихах «лучший из товарищей по искусству» (ο αριστος… των συντεχνων, 763)[343]. Такое содержание имеют и понятия σοφια (884, 1519), σοφισματα (872, 1104); в ст. 1104 это слово приближается по значению к «техническому приему» (ср. 17, где у него вовсе негативный оттенок: «избитые шутки»)[344].
Возвращаясь от этого небольшого отступления к ст. 1413, мы можем предположить, что на этот раз, не отрицая мастерства Еврипида (σοφος), Дионис восхищается Эсхилом: как ловко он сумел отвести от себя все нападки и обратить их против соперника! Так или иначе, неопределенность его приговора такова, что Плутон остается в недоумении: так Дионис и не сделает того, ради чего пришел сюда (1414)?[345] И тут Диониса одолевает новая идея: он, оказывается, спустился в Аид не для того, чтобы взять на землю просто «настоящего» поэта, а такого, который бы спас город. Первоначально эту мысль можно понять в профессиональном плане: «Чтобы город, спасшись, вел хоры» (1419), т. е. имелась возможность проводить сценические состязания. Однако тут же выясняется, что речь идет вообще о спасении города, которое становится лейтмотивом последней сотни стихов комедии[346]. Кто из двух противников сумеет посоветовать что-нибудь полезное, того Дионис и заберет с собой (1420 сл.). Проблема художественной критики перемещается в политическую плоскость. Итак, что думает каждый из поэтов об Алкивиаде, — вопрос об отношении к нему Дионис сравнивает с тяжелыми родами. Еврипид дает явно отрицательный ответ (1427–1429)[347], Эсхил изрекает некое пророчество: «Ни в коем случае не следует воспитывать в городе льва. Если же он вырос, надо подчиняться его нраву» (1431b сл.[348]). И снова Дионис в нерешительности: один сказал мудро (σοφως), другой — ясно (σαφως) (1434). И снова — кто один, кто — другой? Если исходить из самооценки Еврипида, сделавшего трагедию для всех понятной (959–961), то ясность надо приписать ему, а пророческую мудрость — Эсхилу. С другой стороны, осуждение со стороны Еврипида Алкивиада, покинувшего город в трудное время, можно счесть мудрым, а слова Эсхила — понятными, но в данное время неприменимыми.
341
В монодии Фригийца в «Оресте», 1369–1502, восемнадцать слов повторяются по два раза, не считая ιαχεν и ανιαχεν.
342
И себя самого Аристофан называет в «Облаках» σοφος (520), а самую эту комедию — σοφωτατ(η) («искуснейшей», 522) из всех своих.
344
Еще одно значение σοφοι — «знатоки»: они нужны были, чтобы рассудить поэтов (806), знатоками хор называет зрителей (1118). Ср. Об. 535, 575. Но в σοφος может быть вложено и значение «хитрый», «пройдоха» — все тот же Ферамен (968). Ср. прим. 31.
345
Реплика Плутона составляет известную проблему: когда он успел появиться на сцене? С одной стороны, был бы естественным его выход вместе с Дионисом и обоими поэтами перед началом состязания, т. е. перед ст. 830, но присутствие безмолвного персонажа (да к тому же самого бога подземного царства) на протяжение почти 600 стихов было бы еще менее возможно, чем молчание эсхиловских героев, на которое указывал Еврипид (911–920). С другой стороны, выход нового действующего лица без всякого предварительного указания — тоже мало вероятный прием. Может быть, несколько стихов выпало при подготовке текста для повторной постановки?
347
Ответ Еврипида Аристофан начинает с его любимого слова μισω («ненавижу»). Ср. Ипп. 413; Прос. 1109. Впрочем, еще раньше «поддел» на этом Еврипида Евполид: фр. 385. 1; 386. 1. См. также στυγω (с тем же значением): Эл. 933.
348
Ст. 1431 имеется в рукописях в двух вариантах, обозначаемых в изданиях как а и Ь: в первом говорится о львенке, во втором — о льве, при том что первый вариант отсутствует у Плутарха, цитирующего эти стихи в жизнеописании Алкивиада, гл. 16.