Мои размышления обрываются с ее поворотом ко мне. Я вижу только ее опечаленные и страдающие глаза полные слез.
— Ты так ничего и не поняла! Ну, посмотри же на меня! Посмотри! Что ты видишь?
Она даже встает и выпрямляется передо мной. Я смотрю на нее в тревоге, а в голове опять. Она уйдет! Сейчас сделает два шага и все! Я сейчас ее потеряю. И как только она страгивается и делает первый шаг, я тут же бросаюсь к ней, хватаю, стискиваю и шепчу в ее волосы.
— Не уходи! Не бросай меня! Я прошу тебя! Моно, Моно….
Секунды стоим, крепко прижавшись, и я вся, напрягаясь, жду. Жду, что сейчас она поведет плечиком и оттолкнет меня. Жду, что уйдет не простившись. Жду…
— Ты ничего не замечаешь вокруг. — Доносится до меня, волшебный тембр ее голоса, он идет от моей груди ее тихий и как будто ровный голос. Я держу ее, крепко, обняв.
— Ты не видишь, что я уже не девочка вовсе. Что у меня стремительно наливается грудь, что у меня все готовится к приобщению таинства материнства.
Я слышу ее ровный голосок, ловлю каждый отголосок, прислушиваюсь так, что у меня начинается писк в ушах от напряжения слуха.
— Что? — Почему то захрипел и предательски выдал меня взволнованный, как бы вовсе и не мой голос.
— Что ты сказала? — Хриплю я.
— Я сказала, что я уже взрослая. Я женщина. А ты этого не можешь понять.
Я отвожу ее от себя, но все время крепко удерживаю руками за предплечья, как будто боюсь отпустить, потерять. Смотрю на нее сверху своего превосходства в росте.
— Ты о чем? Что ты?
— Вот, видишь? — Спокойно отвечает она, и я вижу, как теплеют и смеются ее умные глазки!
— Ты, что думала, что я, так же как все остальные? Что я еще маленькая и что я ожидаю тебя, а ты не решаешься связываться и жалеешь меня словно маленькую!
— Но это так у других, а у нас, деток-ангелов, у нас все не так. Я же тебе говорила!
— Что, что ты говорила? Прости. Я забыла.
— Подожди. Отпусти меня сначала. Ты меня больно стиснула. Я представляю себе, какая ты можешь быть неистовой в любви.
Я сразу же ее освобождаю из объятий, но не отпускаю и держу ее крепко за руку. Я все еще боюсь. Боюсь ее отпустить, и мне все кажется, что, как только я выпущу ее ладонь, то она уйдет. Потому держу. Держу ее ладонь на всякий случай.
— Давай присядем. Мне тяжело так все время стоять и задирать голову, чтобы видеть твои глаза. А мне их надо видеть. Я хочу в них видеть правду.
Сели.
— Держи мою руку. Не так. Возьми ее нежнее. Ты нечего не чувствуешь?
— Чувствую пульс. — Считаю вслух удары. — Тук, тук, тук, тук.
— И больше ничего?
Опять меня сбивает с ответом ее вопрос.
— Тебе нравиться моя рука?
— Да! Очень.
— Опиши мне, что ты видишь и чувствуешь? Прошу тебя.
— Я… Я чувствую…
— Вот видишь, это уже хорошо! Продолжай, продолжай говорить, что ты чувствуешь.
— Я ощущаю. Ее теплоту. Нежную кожу.
— Так! — тенет тихо она, словно подбадривая.
— А еще, она умиляет меня своими размерами, изяществом.
— Очень, хорошо! Продолжай! Я внимательно слушаю.
— А пальчики? Они, как тоненькие и гибкие карандашики. — Почему то приходит мне в голову такое дурацкое и забытое уже, чуть ли не век понятие.
— А это, что? — Спрашивает. — Что это такое, карандашики?
— Ну, это, для рисования, для письма раньше было. Когда все было на бумаге.
Вот смотри!
Выбираю из ее ладони нежный и красивый ее указательный пальчик и начинаю им водить по ее ноге, как бы рисуя.
— Приятно! — Сообщает она. — Очень приятно и эротично.
Я уже собираюсь продолжить, как она прижимает мою руку ладонью и так спрашивает, что у меня сердце замирает.
— А ты сможешь мне нарисовать на моем голом теле, этими своими карандашиками, как ты меня любишь!
Глава 12. Он и радость встречи с ним
Я лежу на животе, голая. По моей спине необычайно нежно рисуют ее карандашики что-то. Она спрашивает.
— Угадай! Что я написала?
— Моно и Оно, любовь.
— А вот и не угадала!
Смеется она так выразительно и таким звонким нежным смехом, что мне не только слышать приятно, но я еще хочу ее видеть, как она смеется. Переваливаюсь на спину. Она сидит, опираясь на руку, повернувшись ко мне в пол оборота. И я только сейчас различаю на ее оголенной груди два отчетливых, нежных и чудесных шарика, которые оканчиваются маленькими выступающими сосочками.
— Моно? Неужели это правда? Что ты мне говорила о готовности к материнству?
У тебя действительно растут сисички. — Я осторожно и нежно касаюсь ближайшего шарика и прикрываю его ладонью.
— А ты думала, что я шучу? Голову тебе заморачиваю? У меня не только сисички, как ты называешь мои будущие молочные груди, а тут скоро образуются целые резервуары с молочком.
— Что, что? — Смеюсь я. — Какие такие резервуары? О чем ты?
— Не задавай больше дурацких и глупых вопросов, недоучка самоуверенная, а лучше слушай, что я тебе расскажу.
Шутливо говорит она, и моститься рядом со мной на боку. Я прижимаю ее теплое, девичье тело к своему и умиляюсь ее хрупкому и нежному совершенству, наклоняюсь и целую в щечку, пахнущую чудесно, и нежную, бархатистую, словно кожица персика.
- Дети-ангелы, это мы только для вас. А по задумке природы мы самые скороспелые женщины на Земле. Нас она создала для выведения новой породы, более совершенной генерации людей. Видимо, мы все-таки остаемся любимыми для нее, раз она до сих пор нас не прикончила нас с помощью каких-нибудь катаклизмов или вирусов. Она в нашем лице производит смену формата человеческим существам. Ты уже знаешь, что мной синтезирован мужской ген человека. И как только все завершиться с его тестированием я тут же введу его себе, и начнется реакция размножения новой генерации людей. Не, смейся! Ты уж поверь мне! Что так все и будет.
— А как? — Смеюсь я. — Как, и главное, чем ты намерена размножаться? Каким органом? Ведь у наших горячо любимых мужчин имелись такие прекрасные штучки, что болтались, а иногда и бездарно простаивали без дела. Сейчас бы они и минутки бы не бездействовали. А у тебя, прости, как? Ведь у тебя, кроме прекрасного и нежнейшего язычка ничто не болтается в районе моей вульвы. Ой, прости! Еще и пальчики. Те тоже, прекрасно захаживают туда же. Но ведь из пальчика, даже такого прекрасного карандашика, как твои, сперму не выделишь!
— Знаешь, что? Давай-ка ты собирайся, и пойдем со мной.
— Куда? Куда ты намерена меня потащить за собой сумасбродная девчонка?
— Давай, лежебока. Нет! Не лежи бока, а скорее лежи вуль…
— Что, что! Я тебе покажу! Как ты меня хотела обозвать? И кого? Чиф-пайлота! А ну, повтори еще раз о том, что лижи, лижи, чего там ты наговорила. А ну, напомни мне!
Уже целых десять минут она ведет меня за собой по лабиринтам жилых отсеков и спусков лифтов. Признаюсь, что я уже давно не спускалась сюда и не представляла, как они выглядят сейчас, эти вместилища ковчежцев. Последний раз я обходила их и заглядывала в надежде увидеть недоделки при спуске сфероидоса на воду. И вот теперь, спустя почти год, я опять тут же. Впечатляюсь. Все не так, как я себе представляла, как, по моему мнению, должна была выглядеть эта жилая часть сфероидоса. Ведь я была просто уверена, что все так и осталось, как я видела при спуске корабля, а теперь поняла. Что одно дело, как хотелось бы, а уж совсем другое, как оно выглядит на самом деле. Первое, что бросается в глаза, это довольно много грязи и мусора. На поворотах и в углах все время валяются какие-то обрывки и куски то ли, мебели, толи еще чего-то, что мне не понятно. Некоторые стены серых, бетонных коридоров украшают непристойные надписи, рисунки и даже граффити. Они тоже все посвящены лесбийской тематике. В одном переходе настенная живопись так совершенна, что я от смущения даже теряюсь. Сходу прямо утыкаешься в раскрытую до предела и ярко выписанную гигантских размеров, с мельчайшими деталями, вульву. Моно видит это и мило улыбаясь, поясняет.