– Спасайся кто может, это альгвазилы! – Охваченная паническим ужасом толпа схлынула вниз, люди стали разбегаться по коридорам и выскакивать в окна; только несколько смельчаков стояли недвижно.
– Именем короля, разойдись!
– Король казнит убийц, еретиков, колдунов! Смерть фламандцу!
– Именем короля, разойдись!
Тогда альгвазилы верхами въезжают в портик, на них сбрасывают мебель, они отвечают ружейным залпом, сражающим смельчаков. Человек в буром плаще, вскрикнув, хватается за сердце. Невредимые, раненые – все бегут, и только пять трупов остаются лежать на каменных плитах.
Внезапно дворец и улица помрачнели. Стража уносила тела убитых; гости, дрожа от страха, убегали черным ходом. Заперли двери, потушили лампы; там, где все было жизнью, все стало смертью. Только в боковом крыле, в покоях Везалия, два окна пламенели среди темноты.
III
Quod legi non potest[140]
Сквозь выбитые двери гостиной Мария заметила мужчину в буром плаще, сраженного выстрелом; услыхав его пронзительный крик, она упала без чувств. Ее перенесли в спальню и положили на диван, и она долго лежала так, разметавшаяся и недвижимая; Везалий на коленях перед ней, плача и дрожа, покрывал ей руки и лоб поцелуями.
– Как ты себя чувствуешь, Мария, любовь моя?
– Лучше; правда ведь, все улеглось?
– Да, эту мерзкую чернь проучили как надо. Трудно даже вообразить, в чем эти люди меня обвиняют, меня, тихого отшельника, проводящего дни в скромных трудах, занятиях анатомией на благо человечеству, ради развития науки, во славу божию! Этим людям мою голову подавай, они считают меня колдуном; стоит кому-нибудь в городе пропасть, как уже ходят толки, что это я, Везалий, велел похитить его для своих опытов. Чернь всегда останется мерзкой и глупой, глупой и неблагодарной! Вот доля, ожидающая всех тех, кто для нее пожертвует жизнью, всех тех, кто придет указать ей дорогу, кто скажет новое слово! Она распяла Иисуса Назареянина и надругалась над Христофором Колумбом.[141] Чернь всегда будет мерзкой и глупой, глупой и неблагодарной!
– Гоните эти мрачные мысли, Везалий! Только, откровенно говоря, такой схваткой, как сегодняшняя, не завоюешь ее любви.
– О что мне в конце концов до любви этого сброда, лишь бы у меня была твоя любовь, Мария! О, ведь ты любишь меня, не правда ли? Ты любишь меня немножко?
– Как вы еще можете спрашивать меня об этом?
– Я знаю, Мария, что я стар, а в старости человека всегда мучают сомнения; я знаю, что у меня нет изящных манер, я разбит бессонными ночами, немощен и стал похож на скелеты моей собственной выделки, но сердце мое молодо и горячо. Видишь ли, страсть, которую я к тебе питаю, не какая-нибудь прогорклая муть; в ветхой оболочке я приношу тебе юную душу; я много встречал женщин на своем веку, но ни одна, клянусь тебе, не зажигала во мне подобного огня. Судьба! Нужно же было дожить до седых волос, чтобы узнать любовь и ее терзания! Мария, приучи свой взор к грубому сосуду, заключающему в себе молодую душу; соки кипят даже и под корой векового дуба.
Мария обняла его одной рукой и коснулась губами лысого черепа и седой бороды; Везалий плакал от радости.
О час захода солнца! Вожделенный час, полный трепета, сладострастия и стыда! Час, сливающий воедино тела и души, зажигающий желание и погружающий в негу! Час заката! Обнажающий или являющий красоту! Ты слишком часто становишься часом жестоких несоответствий! А иногда ведь и роковым!..
Новобрачная пленительным движением сбросила подвенечный наряд и драгоценности; так роза роняет свои лепестки; то была кастильская красота, такая может только во сне присниться!..
Везалий неловко скидывал с себя праздничную одежду, обнажая безобразное тело; казалось, что это мумия разматывает свои пелены![142]
Когда вдруг погасили лампу, кольца занавесей скрипнули на прутьях; наступила полная тишина, однако не слышно было, чтобы Мария вскрикнула…
И уже далеко за полночь – ласки и поцелуи без ответа, а потом шепот и глухие проклятия, и ученый профессор анатомии твердил, весь дрожа:
– О, не вздумай только принять это за слабость, Мария; это сила моей любви так разбила меня, твои прелести наполняют меня стыдом, мне кажется, что я прикасаюсь к какой-то святыне, я так тебя люблю, Мария; я так тебя люблю! Но не вздумай только принять это за слабость! Завтра днем я покажу тебе десятка два книг, ты прочтешь об этом у Мундина,[143] у Галена,[144] у Гюнтера из Андернаха,[145] моего учителя и придворного врача Франциска Первого Французского,[146] ты увидишь, что, напротив, – это признак могущества, избытка любви, я так тебя люблю, Мария!
141
Имеются в виду, очевидно, события 1496 года: испанцы, приехавшие на остров Испаньолу (Гаити), открытый Христофором Колумбом в 1492 году, посылают многочисленные жалобы испанскому королю на Колумба, назначенного губернатором. По приказанию специально присланного королевского комиссара Колумба арестовывают и в цепях отправляют в Испанию. Король пытается смягчить жестокость своего посланника, грозя наказать его и обещая Колумбу деньги. Однако губернаторские полномочия Колумбу так и не были возвращены, и последние годы жизни он, больной и измученный, провел в тщетных хлопотах о восстановлении своих привилегий. Смерть его осталась незамеченной.
142
Борель изображает Везалия глубоким стариком, хотя в действительности он едва дожил до 50 лет. Борель хочет усилить контраст, добавив к своей «неистовой» истории еще один штрих.
143
144
145