Расщеплены ступени,Разлито молоко,И выгорают тениУгарно и легко.
1930
Одесса
33. «Я сидел, а вы играли…»
Я сидел, а вы играли,Это было не нарочно:Я глядел в свою диктовку,Вы шутили с мандолиной.Впрочем, тихо на роялеМендельсона вы учили.Что поделаешь – такихИ в могиле беспокоят.
Мягко волосы струились,Тихо песня раздаваласьИ, однако, заглушалаГромкий примус в вашей кухне.Слезы жгли глаза и душу,Я их прятал, вы скрывали.Грустно Мендельсона слушатьНа расстроенном рояле.
1930
Ленинград
34. Елисаветградский переулок
На большом колесе,Красном и зеленом,Двинулась карусельС пеньем и звоном.
Лошадки качаются —Огненные пятна,Голубые платьица,Синие глаза.
Расплетается коса,Придвигается гроза.Затуманился базар,Ветер давит, тучи прут.
Улетают платьица,Пыль по полю катится.Капли прыгают, как ртуть,Начинается дождь.
Под зеленой стенойКарусель в брезенте.
Я один. Пустота. Кипящее небо.Я один. Пустота. Шипящие лужи.Я один. Я один. Это грусть моя звенит.Убегаю и стою. Так ныряющий стоит.
. . . . . . . . . . . . . .
И дождь стоит – струя в струю.И звон стоит, и я стою.
1930
Одесса
35–38. Ловля
I. «На светлом ноже от окна на обоях…»
На светлом ноже от окна на обояхВисит золотая летучая мышь, —Предутренний дождь всегда беспокоен, —Другие мелькают, срываясь с крыши.
Стены тлеют, свет стекает,Он темнеет. Он погас.Догоняет, настигает.Нет, не спится в этот час.
Но после дня и кипенья дняТеперь вокруг цветет тишина.Песок и жар испит до дна,Вперед – пустырь, назад – стена.
Беззвучно прошла железом дверь,Зеркальны лужи между рельс,Без капли крови гудит голова,И небо качают колокола.
Звон стихает, сон потек…Но вдруг – движенье, и сна нет:Как брошенный в пропасть на солнце платок,В сенях за дверью зажегся свет.
Свет внезапен. Я один.И он немыслим. Шума нет.Нет ни звука. Нет причины.Тишина. Пылает свет.
В сенях за дверью, верно, вор?Там вора нет, поверь, поверь.Сейчас я встану, возьму топор,Ступлю на свет и открою дверь.
19 апреля 1930
Загородный, 16
II. «В окна падал белый снег…»
В окна падал белый снег,На пол – синяя мука.В полудуме-полуснеВеки сходятся тесней.
В этой узкой полосеВдруг каменья на косе.
Тут росли густые сныПо каналам из ворот,А в ушах молочный рогПротрубил тринадцать раз.
Месяц черен. Он кишитГолубыми червячками.Печь открыта и блеститБеспокойными зрачками.
Разбудил меня испуг,Или треснул уголек.Я гляжу – лицо в огне,Это снится мне во сне.
Тлеет черная коса,И искривлен красный рот,Плачут черные глаза,Их сжигает, их сожжет.
Я вскочил и протянулРуки красные в огонь,Я коснулся нежных щек,Голубую шею сжал.
Тут лизнула и меняЯрость темного огня,И узорчатый платокЗатрещал и засверкал.
И не видя, что горятРуки жадные мои,И шипит среди углейРазрываемое мясо,Я сорвал ее наряд,Изглодавший тело ей,
И приник к ее щекеИз пылающих углей.
Завились по жилам рукЗмеи черные огня,Кости вылезли из рук…
Разбудил меня испуг.В дверь стучат, в окне темно,И в печи горит бревно.
30 марта 1930
III. «Закутавшись в душные ночи…»
Закутавшись в душные ночиИ звездами злыми звеня,По комнате движутся очи,И жгут, и пугают меня.
В жару подымаюсь с постели,Лицо в их одежду склоня,Напрасно молю их о теле,Они не слышат меня.
IV. «Дверь открылась из сеней…»
Дверь открылась из сеней,Свет метнулся и погас.Дунул холод из сенейИ скатился по спине.
Стены гложет свет луны,Но лучи ее темны.
В дверь вошедшая легка,Вот приблизилась она,И бела ее рука,И коса расплетена.
Тлеет лунная коса,Жгут холодные глаза.
Я схватил ее и смял,Я искал горячих губ,Я был нежен, я был глуп,А она была пуста.