Глава 2
С великолепных казней для зевак
мной начиналась первая глава,
но чем я дальше шёл и чем быстрей,
всё явственней был слышен скрип дверей,
оставленных, где сад всё распростёр.
За площадью увидел я собор
и, вздрогнув, повернулся, и назад
пошёл быстрей, чем прежде, — видно, сад,
как место преступления, тянул,
собой заполнив праздную стену.
Мерцал канал, вдали — тряслись огни.
Я шёл вдоль парапета, всё один,
но скрип дверей незримой паутиной
тянулся вслед, не прерываясь, длинный,
как путь обратный из любых путей.
Был нескончаем этот скрип петель!
И, оторваться от него спеша,
я вдвое, втрое — я убыстрил шаг,
просматривая бегло номера
домов мне встречных. Из глубин двора
так, словно человеческий подкидыш,
стонали кошки от любви, как видно!
И нестерпимая была во мне тоска,
как если б всадник вслед за мной скакал.
Я задыхался, я — замедлил шаг,
свернул за угол (всё ещё бежал),
но за углом, как будто поджидал,
стоял тот юноша, готовый на удар,
я отшатнулся, заслонясь рукой,
рванулся вбок, — но где-то был второй!
Всё ниже были встречные кусты,
и, наконец, я различил пустырь
и столь знакомым ставший мне пейзаж,
но вместо сада на стене — этаж
над этажом и окон пояса:
как изменилось всё за два часа!
Но, может быть, окраины меня
запутали, за вымыслом гоня, —
и я вбежал в какой-то странный двор,
затем в другой, по лестницам меж дров,
петлял и путался, как клоун и удав,
как Арлекин в предлинных рукавах,
но не было ни сада, ни стены…
Глава 3
Мои шаги мне были не слышны.
Ещё один предвижу я повтор:
я увидал за площадью собор,
его гигантский купол, облака.
Как будто всадник вслед за мной скакал,
я повернулся — и уже бегом
я от собора скрылся за углом:
казалось, сад лишь мог меня укрыть,
подробно было цоканье копыт,
и скрип дверей был неразрывно длинен,
как старца взгляд — сюжет о блудном сыне.
Я всё бежал, пытаясь оторваться
от скрипа ли дверей, от взгляда ль старца.
Моим движеньем смазанные зданья
мелькали возле, и я знал, что сзади
уже их тьма с колониями кошек.
И гнусный скрип обугливал мне кожу.
Исчезли звёзды. Было чуть светло.
Я за угол свернул, но за углом,
расставив руки, чтобы сразу взять,
стоял всё тот же юноша. Скользя
по гололедице, рванулся я. Канал
рябь фонарей, пошатываясь, гнал,
и низкие увидел я кусты:
так значит рядом, где-то здесь, пустырь!
Бежать пытаясь, то сходя на шаг,
я двигался, стараясь приглушать
дыхание, но вот почти в упор
наткнулся я на: улица, забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник — тот пейзаж, что гнал
меня сквозь город. Не были видны
мне только тени на холсте стены.
Стена была вся в поясе окон.
Я в дверь скользнул: мне был проход знаком,
но, пробежав и выскочив за дверь,
я оказался в узеньком дворе,
его я пересёк — но и за ним
был снова двор — безвыходно гоним,
я прятался по лестницам, где вровень
сходились кошки, выгнувшись, как брови
огромных глаз, и я бежал быстрей.
За мной тянулся гнусный скрип дверей.
Была во мне открытая тоска,
не то чтоб всадник вслед за мной скакал,
не то чтобы сюжет: семит и рыцарь,
но только было некуда укрыться
и невозможно было здесь остаться!
Не с просьбой — для браслетов арестантских
я вышел сам к ним, руки протянул,
в который раз пройдя через стену,
чтоб снова опознать пейзаж души
и тем пейзажем убедиться: жив!
Так вот он снова, словно приговор,
немного краток: улица, забор,
кольцо трамвая, мост через канал,
пустырь, репейник и над всем стена,
стена без окон, на которой сад
всплывает вверх, как ночь тому назад,
и дверь в стене, ведущая в тиши
к такому же пейзажу — вид души,
где тот же сад юродствует, дрожа.
Прощай, пейзажем ставшая душа!