270. Лесное лето
I
В ручье, на рыхлом дне, жилище
пиявок, раков и мальков,
он на спине лежал их пищей,
и плыли волосы легко
вниз по теченью, что уносит
в сетях запутанную осень.
А возле, девой пламенея,
вслух бормоча молитвослов,
его семья, как будто племя,
носилась в облаке цветов.
II
Где красный конь своё лицо
пил, наклонясь к воде лесной,
буравя й его чела,
там в пряже путалась пчела,
и бор в просветах меж дерев
петлял побегом голых дев,
и там, где трав росой потея,
сон рыбака будили тени,
старик, трудом осилив ы,
рек: «Рыбы дети мне, не вы!
III
Век простоять мне на отшибе
в никчёмном поиске дробей,
когда я вижу в каждой рыбе
глаза ребёнка и добрей,
что в дыме высушенной сети
со мной беседуют о смерти!»
И в реку стряхивая рыб,
старик предался полудрёме:
«Возможно, вовсе я не был,
но, завертясь, не сразу помер!»
IV
Так, обратясь к себе лицом,
лежал он на песке речном.
271. Листание календаря
I
Как если б я таился мёртв
и в листопаде тело прятал,
совы и мыши разговор
петлял в природе небогатой,
и жук, виляя шлейфом гуда,
летел туда широкой грудью,
где над водою стрёкот спиц
на крыльях трепеща повис,
где голубой пилою гор
был окровавлен лик озёр,
красивых севером и ракой,
и кто-то, их узрев, заплакал
и, может, плачет до сих пор.
II
Гадюки быстрое плетенье
я созерцал как песнопенье
и видел в сумраке лесов
меж всем какое-то лицо.
Гудя вкруг собственного у,
кружил в траве тяжёлый жук,
и осы, жаля глубь цветка,
шуршали им издалека.
Стояла дева у воды,
что перелистывала лица,
и от сетей просохших дым
темнел, над берегом повиснув.
III
Зимы глубокие следы
свежи, как мокрые цветы,
и непонятно почему
на них не вижу я пчелу:
она, по-зимнему одета,
могла бы здесь остаться с лета,
тогда бы я сплетал венок
из отпечатков лап и ног,
где приближеньем высоки
ворота северной тоски
и снег в больших рогах лосей
не тронут лентами саней.
IV
И здесь красива ты была,
как стих «печаль моя светла».
272. Сельская идиллия
1
Поляна пчёл и сновидений
зады качала травоядных,
ни прутьев ивовых плетенья,
ни тишина градской ограды —
ничто здесь не являло сада.
Была природа здесь на воле,
одна еда была работой,
пастух, работою доволен,
лежал в тени, большой и потный.
Скот набивал мешок желудка:
одни — сурепкой, незабудкой,
другие всем, что видит глаз,
тем и лопух был — ананас,
но всевозможный этот корм
в мир возвращался лишь дерьмом,
в котором даже зренья лев
с ромашкой спутал бы свой зев…
Корова, съев цветок и корень,
вслух промычала: «Poor Yorick!»
и, мыслью отделясь от стада,
остановилась в центре зноя
и утолила почвы жажду,
явив земле второго Ноя,
то был крылатый муравей —
себя и многих красивей —
и он летел вперёд как роза
на пик пастушечьего носа,
чтоб тварью, что призрел Господь,
обгадить дремлющую плоть…