3
В снегу по пояс и невесел,
в деревья спрятав этажи,
террасой к морю, дверью к лесу
дом выходил и молча жил.
Залив и лес! Иным соседством
пренебрегая, словно сноб,
был мрачен дом, но из-за леса
казался и болтлив, и добр.
4
Меня сопровождали в этот дом
на лестнице явившиеся тени,
я отряхнул ладонями пальто
и вниз взглянул на тихие ступени,
которые сейчас перешагнул,
и удивился сонному молчанью:
они спускались медленно к окну,
и каждая являлась изначальной
для двух других. По трещине юля,
глаза скользнули к узкому пролёту,
где плавная, от света отделясь,
плыла пылинка. По её коротким
толчкам я знал дыхание окна,
и ветер, отражаясь от ступеней,
раскачивал по полю потолка
внезапно возникающие тени.
Был полдень. Он заполнил из окна
всю комнату подвижными лучами,
и солнцем освещённая стена
поблёскивала старыми плащами.
В углу висел лоснящийся пиджак,
дом густо пахнул ветошью и солнцем,
и за окном открывшийся пейзаж
слепил глаза. Подрагивали сонно
карнизы. Пыль садилась на трюмо,
и зеркало почти не отражало
старинный шкаф, изогнутый комод,
тахту, изображавшую усталость,
ряд стульев запылённых, как в чехле,
амура искалеченное тело,
и тихая бумага на столе
под зимним солнцем ровно шелестела.
Валялись тельца высохшие мух,
поблескивая синим опереньем,
и кактус, не осиливший зиму,
весь сморщился. На красном воскресенье
остановился толстый календарь,
и два фотографических портрета,
изображавших женщину в летах,
чуть выгнулись. Разбросанная ветошь:
чулки, береты, туфли, всякий хлам —
забили всё, свисая отовсюду,
в заросших паутиною углах
висели пауки. Большое блюдо,
растресканное вдоль, сквозь желтизну
светилось тускло стёртыми краями.
Оплыв на солнце, будто бы уснув,
[подрагивало крылышко рояля].
Потресканное кресло у окна
сияло кожей, стёртою до блеска;
был полдень. Наступавшая весна
тянула солнцем, ливнями и лесом,
и наледь распирала водосток,
и рокот мухи превышал молчанье,
сновала пыль подвижными лучами,
и солнце освещало потолок.
5
Был дом как будто перекошен,
объят глубинной тишиной,
среди вещей сновала кошка,
должно быть, впущенная мной.
За ней крутился столбик пыли.
И вот — живое существо
напомнило, что здесь любили,
входили, отшумев, в родство
с вещами. Скученная рухлядь
казалась памятью. От стен
шёл запах улицы и кухни.
Я лёг на смятую постель,
не сняв истоптанную обувь.
И вот, когда диван затих,
извечным ужасом загробным
ожило всё. Глаза закрыв,
я комнату себе представил,
расположенье, запах, цвет.
Как кипу старых фотографий,
я каждый разобрал предмет
и в каждом отыскал приметы
особой жизни: длинный стол
казался выцветшим скелетом…
По краю скатерти прополз
паук и длинной паутиной
соединил ребро стола
с паркетом, вазою старинной
из итальянского стекла,
и ваза озером печальным
светилась тускло. Я взглянул
на непомерно вздутый чайник,
на выгнутый узорно стул,
на две пустующие рамы,
отдельно — на рулон холстов,
на гобелен: далёкий замок,
пейзаж, наездница с хлыстом,
на два изжёванных окурка
в стакане с мутною водой,
на книжку с видом Петербурга,
размером в детскую ладонь.
Затем прислушался: и угол
дышал с моим дыханьем в такт,
в потёмках ниши полукруглой
чуть слышно скрипнула тахта,
[комод] скулил тяжёлой дверцей,
вдруг гулко лопнула струна.
Я, будто медленно, разделся,
на спину лёг. Я точно знал,
что дом забыл своих хозяев:
владелец, пристрастясь к вину,
не наезжал сюда — зевая,
я потянулся и уснул…