7. Идеология и наука
Сказанное, конечно, не исчерпывает анализируемый нами смысл. Так, в стороне оставлены вопросы, касающиеся динамики идеологии: ее генезиса, расцвета и упадка. Ибо, по счастью, нет вечных идеологий, и в зависимости от периодов их развития они носят неодинаковый вид, выполняют несовпадающие социальные функции. Разными могут быть и ведущие мотивы идеологий — об этом мы здесь тоже не говорим. Для всех очевидно, что одни идеологии классово «нагружены», другие — ориентируются на национальные и расовые мотивы, третьи — на религиозно-культовые и религиозно-догматические аспекты.
Нас далее будет интересовать взаимоотношение идеологии и научного знания, особенно знания о человеке и человеческом духе, о человеческих коллективах и социальных структурах. Но мы и в этом случае оставим в стороне вопросы, связанные с развитием идеологий. Применяя «структуралистскую» терминологию, можно сказать, что нас будет интересовать не диахроническая (историческая), а синхроническая сторона дела: та историческая точка, где социально обусловленная мифология в ее отношении к науке наиболее полно обнаруживает себя как феномен, в котором реализуются выделенные нами идеологемы-свойства.
Если подходить к идеологии синхронистически, как к сформировавшемуся и структурированному явлению, то, думается, для анализа — в контексте интересующей нас задачи — выявленных нами характерных черт идеологии окажется достаточно.
Если считать, что понятие идеологии нами раскрыто, то тогда могут быть осмыслены и понятия «идеологизации» и «деидеологизации». Для их введения надо принять во внимание, что любая идеология — это не комплекс сплошь превратных представлений, «превращенных» идей, «пустых» формул. Идеология вынуждена считаться с определенным кругом истин, отвергать которые было бы для нее — точнее для элиты, создавшей идеологию и «внесшей» ее в «массы», — просто невыгодно, да и невозможно. Одна группа такого рода истин составляет как бы «научный базис» идеологии, другая вводится в нее самою в «препарированном» виде либо под конвоем идеологических клише. Хорошим примером здесь могут служить многочисленные советские переводы трудов зарубежных «буржуазных» философов, социологов и психологов, особенно тех, чьи книги выходили за грифом «Для научных библиотек». Их тексты обрамлялись предисловиями либо послесловиями (а иногда и тем и другим), часто примечаниями и комментариями. Конечно, этот сопроводительный аппарат служил не только идеологическим целям — для отечественного читателя приходилось разъяснять вещи, имена, события и даты, которые в культурном мире Европы и Америки были хорошо известны. Но «научно-литературный конвой» выполнял и идеологические функции. Мне довелось участвовать во множестве подобных изданий, видеть острые коллизии, которые при этом развертывались между авторами, не желавшими вводить в предисловия и послесловия идеологические формулы либо требовали вводить их так, чтобы возможно было их здравое прочтение, — и редакциями, настаивавшими на категоричности формулировок, следуя известному принципу «как бы чего не вышло».
Если истинное положение вводится в состав идеологии, оно нередко доводится до крайности, превращаясь в свою противоположность.
Наличие в идеологии некоторой здравой компоненты делает возможным распространение ее на такие сферы социальных реалий, которые не являются идеологией или с ней по самой своей природе не связаны. Так, ни наука, ни философия, ни искусство, ни художественная литература сами по себе идеологиями не являются. Но они могут подвергаться — и действительно подвергаются — идеологизации, которая, разумеется, может быть разной силы.
Сама синтактико-смысловая конструкция терминов «идеологизация» и «деидеологизация» заключает в себе мысль о том, что соответствующее явление может иметь различную интенсивность. Как правило, интенсивность эта находится в зависимости от «широты» и «глубины» соответствующей идеологии: чем тотальнее идеология, тем основательнее способна она проникать в иные — не идеологические — формы общественного сознания, в социально-психологический климат коллектива, в духовный мир человека.
8. Пример идеологического клише: советский штамп об «отсталости» дореволюционной России
Во Введении к книге «Октябрь и научный прогресс» академик М.В. Келдыш писал: «Октябрьская революция, которая принесла народам нашей страны освобождение от эксплуататоров и привела к созданию первого в мире социалистического государства, открыла широкие возможности коренного улучшения материального благосостояния народа, бурного развития науки и культуры».[10]
Я представляю читателю судить о гамме идеологем, заключенной в этой лапидарной фразе: думается, что в свете того, что было открыто объективному взгляду на советский период нашей истории, свое суждение о ней может высказать каждый непредвзятый наблюдатель. Нас здесь интересует только одно: выдвигаемая в данном высказывании бывшего Президента АН СССР мысль о связи «бурного развития науки и культуры» с событиями октября 1917 года. Связь эта подается при этом на фоне мотива «отсталости России»: «Отсталая аграрная страна, какой была царская Россия, за годы Советской власти превратилась в высокоразвитую индустриальную державу, в которой осуществляется бурный прогресс науки и техники».[11]
Между тем, «старая» Россия не была «отсталой» ни в экономическом, ни в технологическом, ни в научном, ни в военном отношении. Во время Великой отечественной войны 1941–1945 гг. наша страна использовала иностранную военную технику (автор этих строк служил в артиллерийском полку, где тягачами для мощных 122-миллиметровых гаубиц служили американские трехосные военные грузовики марки «Студебеккер» — у нас такие машины в военные годы не выпускались). Во время же Первой мировой войны нужды в иностранной технике у России не было: и по техническому уровню вооружения, и по его количеству русская армия была оснащена не хуже противника, разве что бесхозяйственность и плохое состояние средств сообщений вызывали перебои в снабжении войск всем необходимым. Но ведь уровень военной техники, производимой в стране, есть один из наиболее верных показателей ее научно-технического развития.
В одном из своих выступлений, говоря об «успехах социалистического строительства» в СССР, Сталин сказал: у нас не было авиационной промышленности — у нас она есть теперь… У «них» действительно такой промышленности не было (как не было и никакой другой). В России — была. Достаточно сказать, что в годы Первой мировой войны для военных нужд было выпущено порядка одной тысячи самолетов.
Чтобы оправдать тезис об успехах науки и техники в СССР использовался весь набор описанных выше идеологем, и в их числе идеологемы иммунизации и «воображаемой реальности», идеологема коммуникативных ограничений и особенно идеологема утаивания (и искажения) данных. Теперь-то мы знаем, что беспристрастный анализ динамики науки в советское время, если прибегать к методологии сравнения научно-технического развития в разных странах и в разные исторические периоды, говорит совершенно об обратном — об упадке научного знания в первые годы Советской власти, обусловленном Гражданской войной, организованным большевиками голодом, красным террором, в значительной мере направленным против интеллигенции («буржуев»), о физической гибели выдающихся носителей русской культуры и науки, об эмиграции либо высылке за границу большого числа выдающихся умов. После краха советского коммунизма открылась рельефная картина того, что происходило с наукой в 20-е годы, самые благоприятные для научного поиска за период после 1917 год; четко вырисовалась кривая деградации гуманитарного знания в сталинское время, в период «брежневщины». Вспоминается рассказ академика А.И. Берга о совещании у Сталина, созванного по поводу одного анекдотического проекта противовоздушной обороны, в котором участвовали светила науки (помнится, А.И. называл имя академика А.Ф. Иоффе): выслушав отрицательные заключения специалистов о предложенном проекте, Сталин изрек: «Ученые тогда хорошо работают, когда треть из них в тюрьме».
10