— Флаг!
— Я в порядке.
Он пыхтит рядом со мной, грудь его раздувается, как меха. За шатрами конюхов слышны крики — и я вдруг понимаю, что случилось непоправимое. Мы рвемся вперед с отчаянием обреченных. Вот знакомый конский загон, вот палатка — перед ней толпа причитающих женщин. Они расцарапывают себе щеки, их лица в крови. С ними и тот приятный доброжелательный офицер. Он что-то кричит мне, но что — я не слышу. Вид у него несчастный, потерянный. Рядом стоят двое стражников, копье одного обагрено. Другой в испуге и изумлении таращится на меня.
Я огибаю угол и вижу три распростертых в пыли тела. Это Баз с парой своих заносчивых родичей.
Вокруг толпится обслуга. Завидев нас, зеваки прячут глаза. Я цепляюсь за крохи надежды. Может быть, стражники успели перехватить убийц прежде, чем те добрались до Шинар и до маленького Илии. Потом я вижу Гиллу, вцепившуюся в собственное дитя. И врываюсь в палатку. Флаг отстает от меня лишь на шаг. Внутри полно конюхов и солдат.
Армейский сундук, служивший нам столом, перевернут. Напольный ковер смят и задран, словно на нем шла борьба. У сундука лежит женское тело. Земля под ним залита кровью.
56
Одного взгляда достаточно, чтобы понять — Шинар уже бездыханна. Я ничем не могу ей помочь. Это бой. Я озираюсь в поисках маленького Илии. Младший линейный, чье имя мне неизвестно, негромко меня окликает. Все расступаются, давая мне подойти к нему. Я забираю у служивого сына. Одеяльце насквозь мокрое, словно губка. Краешком пеленки линейный прикрыл личико малыша. Сверток совсем крохотный, как почтовый. Но я держу его на обеих руках.
Потом мне расскажут, что я вел себя будто умалишенный. Оглядываясь назад, я могу с этим согласиться, но тогда… Какое там сумасшествие, когда в голове полная ясность! Предельно понятно, что враги вот-вот явятся снова. Так уж заведено у афганцев. Они наносят удар и бегут, а когда ты уверишься, что с ними покончено, опять нападают.
С моих губ сами собой срываются приказания. Эй, пошевеливайтесь! Отсюда пора убираться! Конюхи изумленно таращатся на меня.
Возле палатки мальчишка-подсобник выгуливает мою кобылку, но я помню, что она загнана и просто повалится, вздумай я снова вскарабкаться на нее. Ноги сами несут меня прочь. Сынишка со мной, я его прикрываю щитом. Позади слышен голос старшего офицера:
— Эй, кто-нибудь, проследите за ним! Его нельзя оставлять одного.
Флаг.
Мой друг догоняет меня. За время нашей бешеной гонки он, как и я, насквозь пропотел, весь в пыли. Это в парадной-то форме. Ах да, конечно, сегодня же свадьба! Мы все расфуфырились, понадевали все лучшее, я, кстати, тоже. Дикость какая-то.
— Куда мы направляемся? — спрашивает Флаг.
Мой друг тоже думает, что я не в себе. Конечно, он будет при мне, проследит за мной и, если понадобится, защитит меня. Но он явно считает, что на меня накатил морок боя.
А я упрямо тащусь вверх по склону горы Бал Тегриб. Лагерь охраны разбит на ее нижнем уступе. Выше его прорыт длинный ров для отвода дождевых вод, к каковому сбегают все ливневые потоки. Русла их в сухую пору служат улочками для района трущоб, всегда очень людного, но сейчас совершенно пустого. Вся беднота отправилась на торжества в надежде попировать задарма или хоть поглазеть, как пирует знать, и прокричать здравицы Александру с Роксаной.
Я поднимаюсь выше и выше. Флаг теребит меня за плечо. Ему все-таки хочется знать, что мы тут позабыли.
— Вот увижу, тогда и скажу, — говорю я, давая понять, что со мной все нормально.
В боевом мороке люди ведут себя по-иному. Они тупеют. Любой пустяк кажется им крайне сложным. Любое действие, даже простейшее, вызывает недоумение. Неимоверно трудно что-либо предпринять. Все ощущения не с тобой. Руки и ноги существуют отдельно. Чтобы не потерять связь с реальностью, приходится напрягаться. Чудовищно. Порой отключается слух. Товарищ, тужась, рвет глотку, пытаясь до тебя докричаться, ты его видишь, но не слышишь ни звука. И не можешь ответить, ибо нем, словно пень. Бывает, энергия возвращается — и человек начинает действовать: порывисто, отчаянно, но бессмысленно и бесцельно. Скажем, лезет в самое пекло, чтобы спасти уже убитого друга. Объяснять таким одержимым что-нибудь бесполезно: обычно товарищи или командиры унимают их силой. Я знаю, Флаг начинает подумывать, не вырубить ли меня. Но пока не решается. И не решится.
Я сознаю, что Шинар мертва. Сознаю, что ребенок, лежащий на сгибе моей левой руки, тоже мертв. Все понимаю, только вот не могу подавить в себе безудержное желание как-нибудь оживить их. Где-то внутри меня горит безумная вера, что, если я сейчас вывернусь наизнанку, умилостивлю, чем смогу, Небеса и отдам взамен свою жизнь, то боги смилуются и опять вдохнут душу в ревностно оберегаемый мной маленький окровавленный сверток.