– Как будто какая-то месть, – заключает Саша.
– Месть молодости, – кивает Эльзада.
– И свободе, – отзывается Айсулуу. – Ну вот. Домой я не могу вернуться. Мама мне тут сейчас плакала по ватсапу и говорила, что теперь я не выйду замуж. Как старуха выла. А моей маме всего-то 44 года. Жалко ее на самом деле. А она меня жалеет. А чего меня жалеть?..
– А твою маму тоже украли? – спрашивает Саша.
– Да ну тебя! – горько усмехается Айсулуу. – Они с папой на базаре познакомились, оба торговали… Никто никого не крал. Но традиция им дороже дочки, выходит. Хотя какая эта традиция? Бабушку не крали, маму не крали… Про чон эне[7] я вообще ничего не знаю, она умерла, когда отец был маленький, а тай эне[8] вышла замуж по любви. Ну, по крайней мере, они знакомы были хорошо. А тут XXI век – и хватай и беги… Хватай и беги… Вот я и побежала. Схватить только нечего, даже за вещами к ним не пойду.
Айсулуу – в неизвестно откуда здесь взявшемся вечернем платье. Она курит электронную сигарету. Саша так выстроила свет, что несостоявшуюся героиню дорам, кажется, даже украшает синяк.
Саша горда собой. Это красиво. И страшно.
Сотрясается дверь. Что-то на кыргызском, а мат – на русском. Аидин ребенок заходится в беспокойном плаче.
Эльзада заглядывает в глазок:
– Айсулуу, это он…
– Чертов Темирбек?! Как он узнал, где я? – громко шепчет она, отходя от двери.
Саша зачем-то снимает ее полные ужаса глаза крупно.
– Спокойно, – велит Эльзада. – Я поговорю с ним.
Дальше Саша услышала много слов на кыргызском. Эльзада говорила жестко, и сам язык казался то каменным, то огненным, но при этом интонация ее была даже будто успокаивающей.
И на минуту вроде бы все облегченно вздохнули, подумав, что худшее миновало, что чертов Темирбек собирается уходить, и даже Аидин малыш умолк. Но через мгновение ту, минутную, тишину прервал хлопок.
Эльзада приказала всем уйти в комнату. Открыла дверь – чертов Темирбек был мертв, выстрелил себе в ухо.
Он оставил записку на русском: «Всиравно ты уродина».
Айсулуу снова захлестнул гнев:
– Мог бы и на кыргызском написать. Что я кыргызского не понимаю?! Даже тут надо было подчеркнуть, что я неправильная, ненастоящая кыргызка, что ко мне на чужом языке надо обращаться!
Когда под утро следственные действия закончились и Саша побрела домой, ее нагнал милиционер. Она испугалась – слишком сильно он схватил ее за плечо:
– Вас бы я, пожалуй, не отказался украсть!
– Плохая шутка.
– Ну да, извините, – осекся младший лейтенант. – Кофе попьем? Меня зовут Али…
– Не хочу.
– Ну давайте хоть до дома вас провожу, а то мало ли кто украдет? – и смеется.
Спорить сил не было.
– Вы зачем сюда приехали-то?
– На это есть комплекс причин, – дежурно ответила она.
– Я СМИ-то читаю, понимаю всё, – заверил Али. – Я, может, вас не во всем поддерживаю, но причины понимаю. У нас, как видите, своих проблем много…
– «Хватай и беги», например.
– Ну да. Но это ж не только у нас. Невест не только в Кыргызстане воруют. В Узбекистане тоже могут украсть, в Казахстане… у вас на Кавказе, кстати, тоже ведь воруют… Общая проблема, выходит.
– Пожалуй, – согласилась Саша. – Хватай и беги, хватай и беги… Ничего нельзя хватать. Бежать можно, хватать нельзя. Глупо думать, что, даже если схватишь, сможешь удержать…
– Насильно мил не будешь, – радостно поддержал беседу Али с помощью русской пословицы.
Саша в ответ рассмеялась. Наверно, ее спутнику этот смех показался неестественно затянувшимся.
– Знаете, Али, как странно бывает, – сказала она. – Ты от чего-то бежишь, от чего-то страшного, но во всем находишь метафору того, от чего сбежал. И это жутко.
Али покивал в ответ, но, кажется, только из вежливости.
Они все-таки попили кофе.
Денис Сорокотягин
Этюды, написанные мною в Школе свободы и бесстрашия 20 августа 2022 года
Эти этюды – мои сообщники в поисках нового языка на выжженной земле. Мне кажется, я не имею права использовать свой прежний язык, который и не был никогда моим, но я почему-то взял его в сообщники и показал ему, доверил, не спрашивая одобрения, свои чувства, страхи, сомнения, опасения, реже – прозрения. Он – язык – покорно сгибался в моих руках, не думая сопротивляться. Он не был моим сообщником, я пойму это после, он был моей жертвой, а я – его угнетателем. Теперь его нет, как нет многого, что держало меня на плаву. Пепел, зола, слезы, горе, односложные слова, хрупкие, ломкие, с колюще-режущими краями. Раньше я боялся подойти к ним близко, а теперь держу их в руках, то, что осталось от моего языка, разглядываю эти слова под лучами солнца, которое никак не может отречься от всего живого и продолжает греть, освещать, преображать своим светом безобразное, страшное, немыслимое, нас.