Едва с приватизацией месторождений было покончено, тут же и критика подлой советской власти перестала быть актуальной; о сталинских лагерях говорили реже; пенсионеры-правозащитники еще норовили выступить перед иностранцами с воспоминаниями о вологодском конвое — но пыльных говорунов приглашали лишь политологи, что сочиняли книги о кремлевских интригах. А когда политологи написали каждый по три книги, и книжные магазины уже отказались брать разоблачения лагерной системы Крайнего Севера, тут нужда в правозащитниках испарилась.
Но к тому времени он уже защитил диссертацию, стал жителем Оксфорда, привык к скверному климату и простудам, а пуще того привык к уюту Камберленд-колледжа и каминам. Россия отодвинулась далеко, тамошние волнения и гражданские протесты против новых феодалов долетали в стены колледжа, но уже не волновали воображение; где-то там далеко построили, как они выражаются, «суверенную демократию»; смешно, конечно, но какая разница? Рассказывали, что в России реформы свернули; но находились также и свидетели того, что реформ в России хоть отбавляй: решительно все приватизировано, с социалистической собственностью покончено навсегда. А если кто-то не вписался в рынок, так на то и рыночная экономика, is not it?
Сейчас приеду и сам все увижу, говорил он себе. Хотя не ждал ничего и никакого интереса к разворованной стране не испытывал. Ведь и раньше что-то звало домой — но, пока жил в Оксфорде в своей семье, голос Родины звучал глухо и тихо. Обратного пути в Россию не существует в принципе. Всякий интеллигент знает про это.
Мандельштам в статье о Чаадаеве высказался на этот счет определенно. Осип Эмильевич описал историю Петра Чаадаева, вернувшегося из долгого путешествия по Европе домой, в Басманный переулок. Вот удивительно: уезжал российский говорун в Германию, к философу Шеллингу, ума набраться, а вернулся домой и стал общепризнанным идиотом, царь Чаадаева сумасшедшим объявил. Мандельштам заключил: «Нет обратно пути от бытия к небытию». Сам Осип Эмильевич успел поучиться в Гейдельберге, вдохнул, так сказать, воздух Просвещения непосредственно в месте изготовления такового. Вдохнул, вернулся, выдохнул и как раз угодил в Воронеж. А потом на пересыльный пункт во Владивостоке попал, там и сгинул. Оказалось, что имеется путь от бытия к небытию — мы сами себе не хотим признаться в наличии такового. А путь этот имеется, если вдуматься, по нему идет все человечество.
Вспоминал эти строчки Мандельштама он всякий раз, когда в первые годы эмиграции подумывал, не вернуться ли. Тогда не вернулся, а вот сейчас пришла пора.
Едва сказал себе: «Еду обратно», как оказалось, что желтые стены колледжа, серый твидовый пиджак, прогулки вдоль холодного канала, обеды с профессорами закрывали зияющую черноту.
Садовник Томас высказался положительно насчет отъезда из Оксфорда.
— Валить отсюда надо, ты прав. Хорошо тебе, есть куда податься. Была бы квартира в Москве, дня бы здесь не пробыл. Тьфу, — Томас харкнул на тюльпаны.
— Нет у меня там квартиры.
— Женщину найдешь. С жилплощадью.
— Мне шестьдесят скоро.
— И что? А то женщин не знаешь. Набегут.
— Да, это они умеют.
От садовника Томаса жена ушла к пожилому профессору философии, сама поступила в университет, даже защитила диссертацию, из садовницы стала ученой дамой. Правда, впоследствии ее избранника-профессора арестовали за распространение детской порнографии, и семейная жизнь у новоиспеченной ученой дамы не сложилась. Но и садовнику от того легче не стало. Правды ради, не только она, но и весь колледж расстроился.
Едва мысли двинулись в направлении дружной семьи колледжа, как мимо прошел сам мастер колледжа, сэр Джошуа Черч, мужчина осанистый, краснолицый. Адмирал Королевского флота двигался враскачку, как свойственно морякам. Взгляд флотоводца, привыкший смотреть на серую гладь океана, не опознал в садовнике одушевленный объект, но задержался на капеллане и его собеседнике.
— Ну, что ж, решение принято, — сказал адмирал расстриге, — соответственные распоряжения отданы. Желаем удачи.
Насчет «попутного ветра» адмирал не прибавил ни слова, поскольку службу нес не на парусных судах. Он сказал обычную в таких случаях фразу: «Приятно было вас здесь видеть. It was nice seeing you here», — и двинулся далее.
— Ты посмотри на него. Вот он, хозяин жизни, — рассуждал Томас, глядя вслед шелестящей мантии. — Этот парень и на Фолклендах воевал, и в Ираке отличился, и в правительстве посидел… — Классовая ненависть — чувство, которое признали анахронизмом — колыхнулась в голосе садовника.