Неужели в такое можно поверить? И вот из-за деревни Шепетовка рухнет экономика Европы, обвалятся рынки, и деиндустриализация Европы спасет пузырь Америки. Так понятно. Но это конспирология, как мне скажут, думал Рихтер. Не исключено, что это обычная колониальная война. Но ведь такое предположение слишком упрощает дело.
— Усе буде Украина! — назидательно говорил комиссар Григорий Грищенко, и лимонные рейтузы его сияли.
И, похоже, комиссар Грищенко был прав: дело шло к тому, что все то, что прежде называлось «западной культурой», стремительно превращалось в Украину. Европа рушилась, превращаясь в окраину мира, в плохо отапливаемый санаторий для пенсионеров.
— Неужели все будет Украиной? — с горечью спрашивал Марк Рихтер. — Совсем все?
— Да! Мы защитники европейской цивилизации! — ликовали степные свободолюбивые люди: и говорили они это аккурат в то время, как западная цивилизация рассыпалась в пыль. Вольным сечевикам казалось глубоко естественным, что западный мир перестанет существовать ради того, чтобы им, вольнолюбивым обитателям степей, было комфортно. Поскольку превратиться в Европу Украина никак не могла, следовательно, все вокруг должно было стать Украиной. Требовалось низвести весь мир вокруг до состояния Украины и тем самым достичь результата.
Только реально ли низвести готическую Европу до степной Украины? Город — до села? Невозможно. Славянское племя возбудили. Зачем? По какому контракту?
— Вы понимаете, надеюсь, — басил Грищенко, — суть противостояния?
— Не вполне понимаю, — ответил Рихтер. — Скорее всего, люди Запада не видят разницы между племенами, как в Руанде: хуту убивают тутси. И только.
— Воевать русские не умеют, — сказал Жмур. — И как ворам воевать? Все генералы — взяточники и казнокрады. За Украину встанут лучшие армии мира. А вы, мародеры и карманники, побежите перед нами и забьетесь в свои вонючие норы.
Он прав, думал Марк Рихтер. Наверняка все растащили: от скрепок до ядерного топлива. Держится гнилая конструкция на том, что вор — каждый, и на каждого вора имеется досье, и на Западе отлично знают, что верховные российские командующие давно построили особняки в Майами. С такой армией легко воевать.
Воры пригласили на трон России офицера госбезопасности, чтобы хладнокровный полковник вел учет награбленного; по той же нужде некогда пригласили славянские племена варягов: мол, земля наша велика и обильна, а порядка в ней нету — все сперли. Придите, о придите к нам, варяги в голубых погонах, правьте нами, рюриковичи НКВД, заведите на нас компромат. Они позвали на трон человека, которого сами же и испугались до полусмерти. Ордынский славянин, тиран с ликом бесправного бурята, последовательно извел вокруг себя всех талантливых ворюг, и воровать стали с оглядкой, опасаясь возмездия. Деспот оставил подле себя лишь тех пришибленных страхом воров, про махинации которых он все знал в подробностях. Воры трепетали, и деспот упивался их дрожью. Свалить его теперь было немыслимо: паутина оплела всех, и, обрушив главного, они пропали бы все. Интриги-то плели, но паутины были хлипкие, поскольку даже материал на паутину разворовали, и дряненькие паутинки вплетались в большую сеть. Гигантская сеть страха накрыла всех воров разом, и лишь один, приглашенный на царство монгольский варяг, держал в руках все нити. Жулики не смогут воевать, думал Марк Рихтер, они наловчились плести комбинации с шестью нулями, и драпать, едва заслышат скрип монгольских сапог. Ах, вы не ждали, что приглашенный офицер госбезопасности воспримет роль царя всерьез? Но, позвольте, даже у моих попутчиков из батальона «Харон», даже у них есть представление о роли в истории. Почему же отказать тому, кто возглавляет шестую часть суши четверть века?
— Значит, проиграют? — спросил вслух Рихтер. А сам думал о брате, связавшем свою жизнь с воображаемой империей.
— Москали, мы погоним вас до Кремля!
Они могут, думал Рихтер, с американским оружием и с американскими деньгами. Они могут, потому что их ведет отчаяние, и они храбры. Его самого тоже вело отчаяние, но храбрым Рихтер не был. Он был — и сам это сознавал — испуганным навсегда. Своей межеумочностью, неспособностью выбрать, обычной бытовой трусостью он довел себя до сегодняшнего состояния. В нем еще сохранилась способность рассуждать — но много ли такая способность стоит без храбрости. Мельниченко был тверд, его сослуживцы были храбры и тверды, и человек в Кремле, вероятно, был спокоен и тверд. А Рихтер ощущал только растерянность.