Медальон открывается. Я жду чего угодно, даже ангельские письмена не заставят меня удивиться. Но из-под откинувшейся крышки на меня глядит знакомое лицо, и я пытаюсь отковырнуть его, полагая, что истинная тайна сокрыта под ним.
— Не ожидал? — голос Юрского приглушён спиртом, но слова он выговаривает внятно.
— Это что? — я всё еще не могу управиться с портретом.
— Твоя мать.
— Зюден, — Исилай странно выговаривал это слово, произнося мягкую «д»: Зюд'ен. — Что вам известно об этом человеке?
Волошин со всхлипом втянул воздух.
— Вы что-то знаете? — второй турок, подволакивая ногу, подошёл к Волошину.
Пушкин чувствовал, как к голове приливает кровь, и глаза постепенно затягивает что-то тёмно-бордовое, мешающее смотреть. Он, Липранди, Раевский и Волошин были подвешены к балкам, так что ноги не доставали до пола совсем немного.
— Нет! — истошно закричал Волошин, дёргаясь на импровизированной дыбе. — Я случайно здесь! Случайно! Я прятался от дождя! — подбородок его задрожал. — Я ничего… не хотел…
— Скажите вы, — Исилай обратился к Пушкину. — Кто такой Зюден?
— Вам лучше знать.
Всё равно убьют, а пытки можно и вытерпеть.
Исилай кивнул ямщику, и тот щипцами вынул из камина горящую головню.
— Раевский, — прошептал Пушкин. — Они…
— Я понял, — уголком рта ответил Раевский. Его лицо приобретало синеватый оттенок.
Что-то жаркое, светящееся приближалось к лицу.
1) Турецкие агенты (по крайней мере, двое из них) раскрыли Француза (как? и почему никто из них не удивлён присутствием Раевского с Липранди? О них знали заранее?)
2) Ямщик-шпион завозит нас на станцию. Неучтённые помехи — дождь и, соответственно, другие постояльцы, да ещё и гора всевозможного оружия.
3) Чего хотят турки? Многого, но в первую голову их волнует Зюден: что мы знаем о нём.
4) И где логика? Если есть хоть тень подозрения, что нам известно что-то о Зюдене — нас достаточно убить. Желают знать, что мы уже успели доложить в Коллегию? А зачем, если Зюден сейчас уходит? То есть -
5) Или Зюден остаётся по эту сторону границы на свой страх и риск, или…
6) Турки сами хотели бы знать, кто такой Зюден.
7) Бл…
Глаза слезились от близкого огня. Ямщик проносил головню перед лицами
пленников.
— Послушай, — голос Раевского был едва слышим, — Пушкин… На том свете навряд ли встретимся… Думаю, ты должен узнать, хоть я и не думал, что расскажу это кому-нибудь…
— Заговорил, — ямщик подскочил к Раевскому и поднял щипцы к его глазам. Раевский свесил голову набок и забормотал что-то бессвязное.
— Бредит, не видишь? — сказал Пушкин. (Губы слушались плохо, всё тело будто ватой набили).
— Никто… не должен был… — шелестел Раевский, закатив глаза.
Да ведь он и впрямь бредит.
— Да что вы думали, я смерти боюсь?! — заорал вдруг Волошин. — Мне сорок лет! Я в прошлую холеру всех родных похоронил! Что, думали, страшно мне?!
— Строго секретно…
Какая странная вещь — человеческое сознание. Под пытками он молчит, а в бреду первый разговорился…
— Убей остальных, — удовлетворённо сказал Исилай. То есть, конечно, сказал он это по-турецки, но догадаться было нетрудно.
— Давно готовились… уже несколько лет… — изо рта А.Р. свисала красная ниточка.
Ямщик бросил щипцы, вынул нож и занёс его над горлом Француза.
Странным образом почти все звуки исчезли. Только флейта с полей высвистывала переливы «дойны».
Под её нервное и торжественное пение время замедлилось; пылинки, носящиеся в золотых лучах, зависли на месте; нож ямщика неспешно близился к шее Александра; и тогда вдруг в вязком, точно студень, воздухе, взорвались окна, из сеней, медленно переворачиваясь, вылетела входная дверь; чёрные, состоящие из одних теней в закатном пламени, отовсюду хлынули в комнату люди; Исилай с ямщиком забились, пойманные в паутину траекторий нескольких десятков пуль; фонтанном брызнули глинчнные крынки и чашки на полках; тела гайдука и итальянца в клочья разворотило дробью; сквозь новые отверстия в стенах рванулось солнце, и, прежде чем последняя пуля завершила полёт, и тела турок коснулись пола, вся комната наполнилась алым и золотым, флейта притихла, и, сквозь её удаляющиеся трели иерихонской трубою донёсся новый пронзительный звук — лучший из всех земных и небесных звуков — срывающийся визг Маруси: